Особнякъ.
Разсказъ.
I.
Домъ Бронскихъ стоялъ въ серединѣ тихой почтовой улицы. По внѣшнему виду онъ ничѣмъ не отличался отъ другихъ домовъ городка. Двухъэтажный, кирпичнаго цвѣта, съ зелеными, потемнѣвшими ставнями, съ каменнымъ крылечкомъ и ржавымъ навѣсомъ надъ нимъ. Объ обитателяхъ его говорили, какъ и обо всѣхъ другихъ, но во всѣхъ разговорахъ чувствовалась всегда скрытая и завистливая злоба. Сначала Гронскихъ называли гордецами и выскочками; потомъ — людьми, у которыхъ совѣсть не въ порядкѣ, и, наконецъ, «психами». Любопытные люди старались заглянуть вечеромъ въ окна особняка, но ничего не могли увидѣть, потому что извнутри окна закрывали тяжелыя, темныя портьеры. Днемъ, заглядывать было неудобно, и жизнь обитателей особняка оставалась неизвѣстной и оттого казалась таинственной и опасной для другихъ. Даже въ то время, когда на мостовой, передъ особнякомъ, разбросали солому и стало извѣстно, что старикъ Гронскій заболѣлъ, въ городѣ не знали толкомъ, какая болѣзнь, какія лекарства прописываетъ докторъ, скоро-ли старикъ умретъ и написалъ-ли онъ духовное завѣщаніе. Однажды только кто-то передалъ извѣстіе, что пріѣхалъ внукъ старика, но какой изъ себя внукъ и чѣмъ онъ занимается — оставалось неизвѣстнымъ.
Въ самомъ особнякѣ было тихо, какъ всегда, и угрюмо. Тикали въ разныхъ комнатахъ часы, какъ кузнечики лѣтнимъ вечеромъ. Двери изъ комнаты въ комнату были закрыты. Вся семья жила порознь, каждый въ своемъ углу, и собиралась вмѣстѣ только за обѣдомъ и ужиномъ. Но за столомъ говорили мало прислуга ходила неслышно. Боль
ного старика навѣщали рѣдко. Войдутъ, спросятъ о здоровьѣ, помолчатъ и незамѣтно уходятъ. Всѣмъ въ домѣ распоря
жался Павлинъ Егоровичъ, старшій сынъ, передвигавшійся на костыляхъ. Отъ ревматизмовъ и подагръ ноги перестали слушаться, но это не мѣшало ему выѣзжать въ городъ по дѣламъ. Въ такихъ случаяхъ его выносили на стулѣ и сажали въ экипажъ, какъ ребенка. Ему было больше пятидесяти, но по лицу и глазамъ возраста нельзя было опредѣлить. Лицо — желтое, съ подтеками подъ глазами, отвисающій подбородокъ, но глаза — острые, молодые, зорко-высматривающіе. Волосы онъ стригъ коротко и сѣдина не была замѣтна. Такъ, чутьчуть отливаетъ матовымъ серебромъ. Говорилъ онъ неторопливо, съ легкой одышкой, а въ разговорѣ съ женой его голосъ понижался и шипѣлъ. Прислуга его боялась и привыкла по взгляду узнавать его желаніе. Часто за обѣдомъ онъ швырялъ тарелки, замѣтивъ на нихъ пятно или просто слѣдъ отъ пальца, но на чай давалъ щедро и никогда не спрашивалъ счетовъ. Къ отцу заходилъ чаще другихъ. Слыхали иногда ихъ разговоръ. Очень громкій и сердитый, переходившій въ крикъ. И въ домѣ становилось совсѣмъ тихо, словно онъ былъ необитаемъ. Только часы тикали, не уставая, въ разныхъ комнатахъ.
По ночамъ Павлинъ Егоровичъ звонилъ прислугу и требовалъ коньяку. Что онъ дѣлалъ въ своей комнатѣ и когда ложился — никто не зналъ. Бывало, что постель оставалась не смятой, а онъ самъ рано уѣзжалъ изъ дома и возвращался къ вечеру. Однажды съ больнымъ старикомъ случился сильный припадокъ. Докторъ, продежурившій въ особнякѣ цѣлую ночь, сказалъ Павлину Егоровичу, что отецъ его можетъ умереть внезапно. Павлинъ Егоровичъ внимательно выслушалъ доктора:
— Это навѣрное?
Докторъ кивнулъ головой.
— Хорошо, я приму мѣры.
Павлинъ Егоровичъ вызвалъ гробовщика. — Мнѣ нуженъ гробъ, очень хорошій и солидный. — Можно-съ.
— Размѣра такого, какъ на меня, чуть длиннѣе. Сними мѣрку.
Павлинъ Егоровичъ легъ на диванъ, гробовщикъ измѣрилъ.
— Когда прикажете?
— Хоть завтра, или послѣзавтра. Чѣмъ скорѣе — тѣмъ лучше.
Черезъ день гробовщикъ доставилъ въ особнякъ большой, темный, дубовый гробъ, съ серебряными ручками, кованными кистями и серебрянымъ крестомъ на крышкѣ. Павлинъ Егоровичъ долго осматривалъ его, даже рукой обивку внутри потрогалъ: не тверда-ли? и приказалъ поставить гробъ въ кабинетѣ старика, рядомъ съ его спальной. За обѣдомъ дочь Павлина Егоровича, Варя, спросила:
— Зачѣмъ, папочка, гробъ? Ужасно жутко.
— На всякій случай. А что жутко — глупости!
Однажды передъ вечеромъ старику полегчало и онъ позвалъ Павлина Егоровича.
— Прикажи перенести меня въ кабинетъ. — Зачѣмъ?
— Надо кое-что сжечь. Хоть и лучше сегодня, но... всетаки... старыя письма, кое-что изъ прошлаго... — Сентиментальности!
— Ну, Павлинъ, уважь... не будь черствымъ хоть сейчасъ.
Павлинъ Егоровичъ подумалъ: — Хорошо.
Когда старика внесли въ кабинетъ и положили на диванъ,
онъ долго не могъ сказать ни одного слова. Смотрѣлъ на длин
Портретъ Лунина (1838 г. ) работы Т. Г. Шевченко.
Разсказъ.
I.
Домъ Бронскихъ стоялъ въ серединѣ тихой почтовой улицы. По внѣшнему виду онъ ничѣмъ не отличался отъ другихъ домовъ городка. Двухъэтажный, кирпичнаго цвѣта, съ зелеными, потемнѣвшими ставнями, съ каменнымъ крылечкомъ и ржавымъ навѣсомъ надъ нимъ. Объ обитателяхъ его говорили, какъ и обо всѣхъ другихъ, но во всѣхъ разговорахъ чувствовалась всегда скрытая и завистливая злоба. Сначала Гронскихъ называли гордецами и выскочками; потомъ — людьми, у которыхъ совѣсть не въ порядкѣ, и, наконецъ, «психами». Любопытные люди старались заглянуть вечеромъ въ окна особняка, но ничего не могли увидѣть, потому что извнутри окна закрывали тяжелыя, темныя портьеры. Днемъ, заглядывать было неудобно, и жизнь обитателей особняка оставалась неизвѣстной и оттого казалась таинственной и опасной для другихъ. Даже въ то время, когда на мостовой, передъ особнякомъ, разбросали солому и стало извѣстно, что старикъ Гронскій заболѣлъ, въ городѣ не знали толкомъ, какая болѣзнь, какія лекарства прописываетъ докторъ, скоро-ли старикъ умретъ и написалъ-ли онъ духовное завѣщаніе. Однажды только кто-то передалъ извѣстіе, что пріѣхалъ внукъ старика, но какой изъ себя внукъ и чѣмъ онъ занимается — оставалось неизвѣстнымъ.
Въ самомъ особнякѣ было тихо, какъ всегда, и угрюмо. Тикали въ разныхъ комнатахъ часы, какъ кузнечики лѣтнимъ вечеромъ. Двери изъ комнаты въ комнату были закрыты. Вся семья жила порознь, каждый въ своемъ углу, и собиралась вмѣстѣ только за обѣдомъ и ужиномъ. Но за столомъ говорили мало прислуга ходила неслышно. Боль
ного старика навѣщали рѣдко. Войдутъ, спросятъ о здоровьѣ, помолчатъ и незамѣтно уходятъ. Всѣмъ въ домѣ распоря
жался Павлинъ Егоровичъ, старшій сынъ, передвигавшійся на костыляхъ. Отъ ревматизмовъ и подагръ ноги перестали слушаться, но это не мѣшало ему выѣзжать въ городъ по дѣламъ. Въ такихъ случаяхъ его выносили на стулѣ и сажали въ экипажъ, какъ ребенка. Ему было больше пятидесяти, но по лицу и глазамъ возраста нельзя было опредѣлить. Лицо — желтое, съ подтеками подъ глазами, отвисающій подбородокъ, но глаза — острые, молодые, зорко-высматривающіе. Волосы онъ стригъ коротко и сѣдина не была замѣтна. Такъ, чутьчуть отливаетъ матовымъ серебромъ. Говорилъ онъ неторопливо, съ легкой одышкой, а въ разговорѣ съ женой его голосъ понижался и шипѣлъ. Прислуга его боялась и привыкла по взгляду узнавать его желаніе. Часто за обѣдомъ онъ швырялъ тарелки, замѣтивъ на нихъ пятно или просто слѣдъ отъ пальца, но на чай давалъ щедро и никогда не спрашивалъ счетовъ. Къ отцу заходилъ чаще другихъ. Слыхали иногда ихъ разговоръ. Очень громкій и сердитый, переходившій въ крикъ. И въ домѣ становилось совсѣмъ тихо, словно онъ былъ необитаемъ. Только часы тикали, не уставая, въ разныхъ комнатахъ.
По ночамъ Павлинъ Егоровичъ звонилъ прислугу и требовалъ коньяку. Что онъ дѣлалъ въ своей комнатѣ и когда ложился — никто не зналъ. Бывало, что постель оставалась не смятой, а онъ самъ рано уѣзжалъ изъ дома и возвращался къ вечеру. Однажды съ больнымъ старикомъ случился сильный припадокъ. Докторъ, продежурившій въ особнякѣ цѣлую ночь, сказалъ Павлину Егоровичу, что отецъ его можетъ умереть внезапно. Павлинъ Егоровичъ внимательно выслушалъ доктора:
— Это навѣрное?
Докторъ кивнулъ головой.
— Хорошо, я приму мѣры.
Павлинъ Егоровичъ вызвалъ гробовщика. — Мнѣ нуженъ гробъ, очень хорошій и солидный. — Можно-съ.
— Размѣра такого, какъ на меня, чуть длиннѣе. Сними мѣрку.
Павлинъ Егоровичъ легъ на диванъ, гробовщикъ измѣрилъ.
— Когда прикажете?
— Хоть завтра, или послѣзавтра. Чѣмъ скорѣе — тѣмъ лучше.
Черезъ день гробовщикъ доставилъ въ особнякъ большой, темный, дубовый гробъ, съ серебряными ручками, кованными кистями и серебрянымъ крестомъ на крышкѣ. Павлинъ Егоровичъ долго осматривалъ его, даже рукой обивку внутри потрогалъ: не тверда-ли? и приказалъ поставить гробъ въ кабинетѣ старика, рядомъ съ его спальной. За обѣдомъ дочь Павлина Егоровича, Варя, спросила:
— Зачѣмъ, папочка, гробъ? Ужасно жутко.
— На всякій случай. А что жутко — глупости!
Однажды передъ вечеромъ старику полегчало и онъ позвалъ Павлина Егоровича.
— Прикажи перенести меня въ кабинетъ. — Зачѣмъ?
— Надо кое-что сжечь. Хоть и лучше сегодня, но... всетаки... старыя письма, кое-что изъ прошлаго... — Сентиментальности!
— Ну, Павлинъ, уважь... не будь черствымъ хоть сейчасъ.
Павлинъ Егоровичъ подумалъ: — Хорошо.
Когда старика внесли въ кабинетъ и положили на диванъ,
онъ долго не могъ сказать ни одного слова. Смотрѣлъ на длин
Портретъ Лунина (1838 г. ) работы Т. Г. Шевченко.