ный, темный гробъ въ углу, у книжнаго шкафа, смотрѣлъ, не отрывая отъ него глазъ, и что-то хотѣлъ сказать, но челюсти дрожали. Павлинъ Егоровичъ услалъ прислугу, притянулъ къ себѣ костылемъ стулъ и сѣлъ. Спокойно встрѣтилъ мятущійся и тоскующій отцовскій взглядъ и неторопливо закурилъ папиросу.
— Павлинъ, это зачѣмъ? — спросилъ отецъ тихо. — На всякій случай.
Отецъ замолчалъ, но глаза его стали безконечно-грустны. — Павлинъ... — Что?
— Это жестоко... но... пусть... да... пора привыкнуть... Но... не могу, — всхлипнулъ старикъ неожиданно, — душа не принимаетъ.
— Вздоръ!.. Приметъ!..
— Нѣтъ... Ты не понимаешь... Жизнь, понимаешь, кончается...
— У всѣхъ кончится...
Старикъ прижалъ костлявые пальцы къ лицу и заплакалъ. Исхудалыя острыя плечи прыгали подъ ночной рубашкой, сѣдая голова качалась изъ стороны въ сторону, и въ тишинѣ сипѣли сдерживаемые звуки старческаго рыданія.
Павлинъ Егоровичъ поморщился.
— Довольно, отецъ, перестань!.. Займись дѣломъ!.. Старикъ всхлипнулъ коротко и громко, вытеръ глаза и трепетно вздохнулъ.
— Открой нижній ящикъ... Такъ... Вотъ ту пачку, и ту... Давай сюда, хоть посмотрю... Нѣтъ, лучше не надо... Сожги!
Павлинъ Егоровичъ добрался до камина и, чиркнувъ спичкой, поджегъ бумагу. Одно за другимъ сгорали старыя письма. Старикъ смотрѣлъ съ мученіемъ, Павлинъ Егоровичъ — холодно и брезгливо. И до поздней ночи сжигались исписанные листки — память прошлаго, и шелестѣли, извивались въ огнѣ, какъ живые. Было тихо, очень тихо, и только часы тикали, какъ кузнечики лѣтнимъ вечеромъ.
Въ полночь пріѣхалъ изъ Петербурга внукъ старика Гронскаго, сынъ Павлина Егоровича, а къ утру старикъ умеръ.
II.
Павлинъ Егоровичъ сидѣлъ съ сыномъ въ своей комнатѣ. Сквозь запертыя двери доносилось тихое, гнусавое и медленное чтеніе монашенки, какъ жужжанье мухи. На столѣ горѣла лампа подъ краснымъ колпакомъ, и было свѣтло только на столѣ и около него, а вся комната казалась очень темной и очень мрачной. Молодой Гронскій, костлявый, большеголовый, остроносый, съ красными воспаленными вѣками, си
дѣлъ въ креслѣ сбоку,
а Павлинъ Егоровичъ — передъ столомъ,
сложивъ красивыя пухлыя руки на зеленомъ сукнѣ. Павлинъ Егоровичъ говорилъ ровнымъ, неторопливымъ голосомъ, такъ спокойно, словно не онъ, а кто-то другой вмѣсто него говорилъ.
— Что же ты, Костя, въ Петербургѣ дѣлалъ?
— Ничего.
— А твоя ученая работа?
Константинъ махнулъ рукой.
— Не подвинулась? — Нѣтъ.
— Отчего?
— Не знаю... Я много думалъ и... пилъ... и проклиналъ тебя.
Павлинъ Егоровичъ прищурился:
— Ты пьешь?
— Очень много. — Почему?
— Ахъ, развѣ я знаю почему? Почему ты, мой отецъ, алкоголикъ, передалъ мнѣ страсть? Почему? Мнѣ профессора сказали, что это у меня наслѣдственное.
— Ты развѣ пробовалъ лечиться?
— Чего я не пробовалъ — ты это лучше скажи! Но чувствую я, что этотъ нашъ проклятый домъ отравилъ меня, и ничто мнѣ не поможетъ, ничто не спасетъ!.. Ну, я — что! Конченое дѣло! А Варя? Она что?.. Почему же ты молчишь?..
— Варя хочетъ замужъ... Видалъ вчера молодого судейскаго? Это ея женихъ...
Павлинъ Егоро
вичъ усмѣхнулся.
ВЫСТАВКА ПЕРЕДВИЖНИКОВЪ 1914 г.
Портретъ.
И. Е. Рѣпинъ.
— Павлинъ, это зачѣмъ? — спросилъ отецъ тихо. — На всякій случай.
Отецъ замолчалъ, но глаза его стали безконечно-грустны. — Павлинъ... — Что?
— Это жестоко... но... пусть... да... пора привыкнуть... Но... не могу, — всхлипнулъ старикъ неожиданно, — душа не принимаетъ.
— Вздоръ!.. Приметъ!..
— Нѣтъ... Ты не понимаешь... Жизнь, понимаешь, кончается...
— У всѣхъ кончится...
Старикъ прижалъ костлявые пальцы къ лицу и заплакалъ. Исхудалыя острыя плечи прыгали подъ ночной рубашкой, сѣдая голова качалась изъ стороны въ сторону, и въ тишинѣ сипѣли сдерживаемые звуки старческаго рыданія.
Павлинъ Егоровичъ поморщился.
— Довольно, отецъ, перестань!.. Займись дѣломъ!.. Старикъ всхлипнулъ коротко и громко, вытеръ глаза и трепетно вздохнулъ.
— Открой нижній ящикъ... Такъ... Вотъ ту пачку, и ту... Давай сюда, хоть посмотрю... Нѣтъ, лучше не надо... Сожги!
Павлинъ Егоровичъ добрался до камина и, чиркнувъ спичкой, поджегъ бумагу. Одно за другимъ сгорали старыя письма. Старикъ смотрѣлъ съ мученіемъ, Павлинъ Егоровичъ — холодно и брезгливо. И до поздней ночи сжигались исписанные листки — память прошлаго, и шелестѣли, извивались въ огнѣ, какъ живые. Было тихо, очень тихо, и только часы тикали, какъ кузнечики лѣтнимъ вечеромъ.
Въ полночь пріѣхалъ изъ Петербурга внукъ старика Гронскаго, сынъ Павлина Егоровича, а къ утру старикъ умеръ.
II.
Павлинъ Егоровичъ сидѣлъ съ сыномъ въ своей комнатѣ. Сквозь запертыя двери доносилось тихое, гнусавое и медленное чтеніе монашенки, какъ жужжанье мухи. На столѣ горѣла лампа подъ краснымъ колпакомъ, и было свѣтло только на столѣ и около него, а вся комната казалась очень темной и очень мрачной. Молодой Гронскій, костлявый, большеголовый, остроносый, съ красными воспаленными вѣками, си
дѣлъ въ креслѣ сбоку,
а Павлинъ Егоровичъ — передъ столомъ,
сложивъ красивыя пухлыя руки на зеленомъ сукнѣ. Павлинъ Егоровичъ говорилъ ровнымъ, неторопливымъ голосомъ, такъ спокойно, словно не онъ, а кто-то другой вмѣсто него говорилъ.
— Что же ты, Костя, въ Петербургѣ дѣлалъ?
— Ничего.
— А твоя ученая работа?
Константинъ махнулъ рукой.
— Не подвинулась? — Нѣтъ.
— Отчего?
— Не знаю... Я много думалъ и... пилъ... и проклиналъ тебя.
Павлинъ Егоровичъ прищурился:
— Ты пьешь?
— Очень много. — Почему?
— Ахъ, развѣ я знаю почему? Почему ты, мой отецъ, алкоголикъ, передалъ мнѣ страсть? Почему? Мнѣ профессора сказали, что это у меня наслѣдственное.
— Ты развѣ пробовалъ лечиться?
— Чего я не пробовалъ — ты это лучше скажи! Но чувствую я, что этотъ нашъ проклятый домъ отравилъ меня, и ничто мнѣ не поможетъ, ничто не спасетъ!.. Ну, я — что! Конченое дѣло! А Варя? Она что?.. Почему же ты молчишь?..
— Варя хочетъ замужъ... Видалъ вчера молодого судейскаго? Это ея женихъ...
Павлинъ Егоро
вичъ усмѣхнулся.
ВЫСТАВКА ПЕРЕДВИЖНИКОВЪ 1914 г.
Портретъ.
И. Е. Рѣпинъ.