глубже засовывалъ руки въ карманы и шагалъ дальше, сливаясь съ мутной полутьмой, зыбкой и расплывчатой.
И сегодня, какъ вчера, Еленѣ Михайловнѣ не вѣрилось, что день и ночь зависятъ отъ солнца: ей казалось, что моросящій дождь просто темнѣетъ отъ усталости, и тогда наступаетъ вечеръ. А когда люди отъ скуки засыпаютъ, тогда наступаетъ ночь.
По ночамъ вылъ и стоналъ вѣтеръ, заблудившись среди низкихъ, плотно прибитыхъ къ землѣ, домовъ, разсыпалъ кругомъ холодные брызги и навѣвалъ безысходную тоску. И вѣтру нестройно подвывали чуткія собаки, дрожа отъ безпричиннаго страха и поджимая набухшіе отъ сырости хвосты.
Какая-то слабость и вялость вплыла въ тѣло Елены Михайловны. Ей ничего не хотѣлось и въ то же время было не по себѣ. Вскорѣ вялость и апатія смѣнились смутной тревогой и безпричиннымъ раздраженіемъ. Сердце то замирало, то билось трепетно и нервно, полоскалось, какъ полощется парусъ въ безвѣтріе. Елена Михайловна дышала съ трудомъ: ловила воздухъ и все же задыхалась. И тогда въ ея глазахъ вспыхивали зловѣщія искры, онѣ вспыхивали и покрывались темнымъ налетомъ безотчетнаго страха. По цѣлымъ днямъ она безцѣльно бродила по комнатамъ. Утомившись, забиралась съ ногами на диванъ и зябко куталась въ теплый платокъ. И тогда становилась похожа на кошку, которая потягивается, извиваетъ свое гибкое тѣло, загадочно жмурится и не знаетъ опредѣленныхъ желаній: просто сидитъ въ полуснѣ и переливаетъ тусклую, жалобную пѣсню. Такая же смутная пѣсня возникала въ душѣ Елены Михайловны и тотчасъ же исчезала, оставляя неясный слѣдъ тревоги и безпокойства. А безпокойство смѣнялось тоскливымъ раздраженіемъ и недовольствомъ.
II.
Уже третій годъ Елена Михайловна была замужемъ. Вышла замужъ по любви: ей очень понравился добродушный, склонный къ полнотѣ, уравновѣшенный Петръ Федоровичъ Раевскій, молодой адвокатъ. Нравилась его русая бородка, милые голубые глаза, мягкій, ровный характеръ, раскатистый смѣхъ, нравилась его размашистая походка, словомъ, все... Даже его любимыя словечки и шутки, даже привычка приподнимать верхнюю губу къ носу, когда онъ находился въ дѣловомъ раздумьи, и почесывать пальцемъ за лѣвымъ ухомъ. Она была довольна всѣмъ: любила свою уютную квартирку, украшенную милыми, недорогими гравюрами, свой рабочій столикъ въ стилѣ модернъ, даже сервизъ «дрезденскаго образцасъ синими разводами. Ей казалось, что мирное счастье прочно поселилось въ ихъ квартиркѣ. Когда Петръ Федоровичъ приходилъ изъ суда и еще на порогѣ восклицалъ: «гдѣ-жь преступникъ?.. вотъ онъ! » — Елена Михайловна со звонкимъ, кристалльно чистимъ смѣхомъ бросалась къ нему на шею, обнажая
свои бѣлыя, слегка короткія, руки съ пухлыми пальчиками и сочно цѣловала Петра Федоровича въ глаза, въ щеки, пахнущія свѣжимъ воздухомъ, даже въ бороду, и среди поцѣлуевъ, захлебываясь, шептала: «славный Петька, любимый Петька!.. Мой пѣтушекъ, золотой гребешокъ!.. И радость... И счастье... Милый-милый»... А затѣмъ корчила хитрую гримаску и, усадивъ мужа на диванъ, нараспѣвъ тянула, обнимая его и раскачивая въ тактъ плотное, любимое тѣло: «Пе-етенька... Пеетенька... Пе-етенька... »
Обѣдали шумно, со вкусомъ. По вечерамъ ходили въ гости или въ кинематографъ. И жизнь представлялась такой затѣйливой и уютной, какой бываетъ проселочная дорога, вьющаяся и убѣгающая вдаль среди задумчивыхъ, качающихъ спѣлыми колосьями, хлѣбовъ и веселыхъ, залитыхъ солнцемъ, перелѣсковъ.
И вѣрилось, что спокойной радости и довольству не будетъ конца.
Но на третій годъ жизнь стала какъ-то блекнуть, меркнуть, надоѣдать. Все то же: и Петя, и немногочисленные знакомые, и улицы тихаго города... Та же мебель... И на окнахъ все тѣ же цвѣты, только разрослись пышнѣе. Та же посуда «дрезденскаго образца» съ синими жилками... Даже въ выраженіи любимой «дамы въ голубомъ» Сомова, засквозила легкая иронія: посматриваетъ на Елену Михайловну, распустивъ свое платье и поджимая тонкія губы: «ну, что, счастлива? »
Часто, въ ожиданіи мужа, Елена Михайловна садилась на диванъ и думала: «Въ чемъ дѣло?... Вѣдь все хорошо, все попрежнему»... И печально качала головой: «по-прежнему... да по-прежнему. А радости нѣтъ. Все то же — и Петя, и фоксъ Кэксъ, и кухарка Акулина... Это я — другая»...
А когда читала романы или возвращалась изъ кинематографа съ «Ключей счастья» или «сильно захватывающей драмы» «Въ когтяхъ преступной любви», хотѣлось кого-то упрекать, кому-то жаловаться, кому-то разъяснить, что жизнь должна быть иной.
III.
На третій годъ, когда наступила осень и скучный дождь стеръ синее небо надъ городкомъ Таловымъ, Елена Михайловна поняла, что ея жизнь однообразна, лишена радости и творческой новизны.
Съ каждымъ днемъ она блѣднѣла: словно осенній дождь смылъ съ нея румянецъ, а сѣрыя тучи окрасили ея щеки въ свой цвѣтъ: просто сомкнулись надъ ея головой и вошли въ ея тѣло, въ кровь, въ поры кожи, насытили ее всю, слились съ нею. Елена Михайловна худѣла, а по ночамъ плохо спала. Часто, вздрагивая, просыпалась и уже не могла заснуть до разсвѣта. Облокотившись на подушки такъ, что сорочка сползала и обнажала грудь, она долго и чутко вслушивалась въ звуки ночи... Съ сладкимъ озлобленіемъ, съ желаніемъ
ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА ВЪ АКАДЕМІИ ХУДОЖЕСТВЪ.
«Деревня
И. И. Бродскій.
И сегодня, какъ вчера, Еленѣ Михайловнѣ не вѣрилось, что день и ночь зависятъ отъ солнца: ей казалось, что моросящій дождь просто темнѣетъ отъ усталости, и тогда наступаетъ вечеръ. А когда люди отъ скуки засыпаютъ, тогда наступаетъ ночь.
По ночамъ вылъ и стоналъ вѣтеръ, заблудившись среди низкихъ, плотно прибитыхъ къ землѣ, домовъ, разсыпалъ кругомъ холодные брызги и навѣвалъ безысходную тоску. И вѣтру нестройно подвывали чуткія собаки, дрожа отъ безпричиннаго страха и поджимая набухшіе отъ сырости хвосты.
Какая-то слабость и вялость вплыла въ тѣло Елены Михайловны. Ей ничего не хотѣлось и въ то же время было не по себѣ. Вскорѣ вялость и апатія смѣнились смутной тревогой и безпричиннымъ раздраженіемъ. Сердце то замирало, то билось трепетно и нервно, полоскалось, какъ полощется парусъ въ безвѣтріе. Елена Михайловна дышала съ трудомъ: ловила воздухъ и все же задыхалась. И тогда въ ея глазахъ вспыхивали зловѣщія искры, онѣ вспыхивали и покрывались темнымъ налетомъ безотчетнаго страха. По цѣлымъ днямъ она безцѣльно бродила по комнатамъ. Утомившись, забиралась съ ногами на диванъ и зябко куталась въ теплый платокъ. И тогда становилась похожа на кошку, которая потягивается, извиваетъ свое гибкое тѣло, загадочно жмурится и не знаетъ опредѣленныхъ желаній: просто сидитъ въ полуснѣ и переливаетъ тусклую, жалобную пѣсню. Такая же смутная пѣсня возникала въ душѣ Елены Михайловны и тотчасъ же исчезала, оставляя неясный слѣдъ тревоги и безпокойства. А безпокойство смѣнялось тоскливымъ раздраженіемъ и недовольствомъ.
II.
Уже третій годъ Елена Михайловна была замужемъ. Вышла замужъ по любви: ей очень понравился добродушный, склонный къ полнотѣ, уравновѣшенный Петръ Федоровичъ Раевскій, молодой адвокатъ. Нравилась его русая бородка, милые голубые глаза, мягкій, ровный характеръ, раскатистый смѣхъ, нравилась его размашистая походка, словомъ, все... Даже его любимыя словечки и шутки, даже привычка приподнимать верхнюю губу къ носу, когда онъ находился въ дѣловомъ раздумьи, и почесывать пальцемъ за лѣвымъ ухомъ. Она была довольна всѣмъ: любила свою уютную квартирку, украшенную милыми, недорогими гравюрами, свой рабочій столикъ въ стилѣ модернъ, даже сервизъ «дрезденскаго образцасъ синими разводами. Ей казалось, что мирное счастье прочно поселилось въ ихъ квартиркѣ. Когда Петръ Федоровичъ приходилъ изъ суда и еще на порогѣ восклицалъ: «гдѣ-жь преступникъ?.. вотъ онъ! » — Елена Михайловна со звонкимъ, кристалльно чистимъ смѣхомъ бросалась къ нему на шею, обнажая
свои бѣлыя, слегка короткія, руки съ пухлыми пальчиками и сочно цѣловала Петра Федоровича въ глаза, въ щеки, пахнущія свѣжимъ воздухомъ, даже въ бороду, и среди поцѣлуевъ, захлебываясь, шептала: «славный Петька, любимый Петька!.. Мой пѣтушекъ, золотой гребешокъ!.. И радость... И счастье... Милый-милый»... А затѣмъ корчила хитрую гримаску и, усадивъ мужа на диванъ, нараспѣвъ тянула, обнимая его и раскачивая въ тактъ плотное, любимое тѣло: «Пе-етенька... Пеетенька... Пе-етенька... »
Обѣдали шумно, со вкусомъ. По вечерамъ ходили въ гости или въ кинематографъ. И жизнь представлялась такой затѣйливой и уютной, какой бываетъ проселочная дорога, вьющаяся и убѣгающая вдаль среди задумчивыхъ, качающихъ спѣлыми колосьями, хлѣбовъ и веселыхъ, залитыхъ солнцемъ, перелѣсковъ.
И вѣрилось, что спокойной радости и довольству не будетъ конца.
Но на третій годъ жизнь стала какъ-то блекнуть, меркнуть, надоѣдать. Все то же: и Петя, и немногочисленные знакомые, и улицы тихаго города... Та же мебель... И на окнахъ все тѣ же цвѣты, только разрослись пышнѣе. Та же посуда «дрезденскаго образца» съ синими жилками... Даже въ выраженіи любимой «дамы въ голубомъ» Сомова, засквозила легкая иронія: посматриваетъ на Елену Михайловну, распустивъ свое платье и поджимая тонкія губы: «ну, что, счастлива? »
Часто, въ ожиданіи мужа, Елена Михайловна садилась на диванъ и думала: «Въ чемъ дѣло?... Вѣдь все хорошо, все попрежнему»... И печально качала головой: «по-прежнему... да по-прежнему. А радости нѣтъ. Все то же — и Петя, и фоксъ Кэксъ, и кухарка Акулина... Это я — другая»...
А когда читала романы или возвращалась изъ кинематографа съ «Ключей счастья» или «сильно захватывающей драмы» «Въ когтяхъ преступной любви», хотѣлось кого-то упрекать, кому-то жаловаться, кому-то разъяснить, что жизнь должна быть иной.
III.
На третій годъ, когда наступила осень и скучный дождь стеръ синее небо надъ городкомъ Таловымъ, Елена Михайловна поняла, что ея жизнь однообразна, лишена радости и творческой новизны.
Съ каждымъ днемъ она блѣднѣла: словно осенній дождь смылъ съ нея румянецъ, а сѣрыя тучи окрасили ея щеки въ свой цвѣтъ: просто сомкнулись надъ ея головой и вошли въ ея тѣло, въ кровь, въ поры кожи, насытили ее всю, слились съ нею. Елена Михайловна худѣла, а по ночамъ плохо спала. Часто, вздрагивая, просыпалась и уже не могла заснуть до разсвѣта. Облокотившись на подушки такъ, что сорочка сползала и обнажала грудь, она долго и чутко вслушивалась въ звуки ночи... Съ сладкимъ озлобленіемъ, съ желаніемъ
ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА ВЪ АКАДЕМІИ ХУДОЖЕСТВЪ.
«Деревня
И. И. Бродскій.