довести до предѣла свою тоску, глядѣла она на нелѣпый обойный цвѣтокъ, качавшійся отъ нервнаго мерцанія лампадки и напрягала свое зрѣніе и слухъ. Вскорѣ она начинала дрожать отъ холода, рука нѣмѣла отъ усталости, а Елена Михайловна продолжала злорадно вслушиваться въ звуки ночи: вотъ постукиваетъ мѣрно и четко будильникъ, воетъ вѣтеръ въ трубѣ и сладко похрапываетъ мужъ. Могла бы, кажется, и привыкнуть... Говоря откровенно, два года тому назадъ она даже любила этотъ храпъ: въ немъ была тогда какая-то нѣжная мелодія, которая убаюкивала ее... Такъ хорошо засыпала она подъ размѣренный храпъ своего милаго Пети. А теперь ей хочется визжать и кусаться, и плюнуть въ глупо торчащую бородку мужа.
Въ изнеможеніи падала Елена Михайловна на подушки, вслушивалась въ звуки ночи, до того, что лишь тонкій звонъ, словно кто-то жалуется и дѣтскимъ голоскомъ тянетъ безконечно: «ааа» — наполнялъ ея голову.
Обезсилѣвъ, она засыпала чуткимъ, тревожнымъ сномъ. Не сонъ, а забытье. Полусонъ-полуявь. И снились ей тогда такіе яркіе солнечные сны, знойные, томящіе, что утромъ еще сильнѣе охватывала тоска и влекла за собой раздраженіе. Утренній чай казался безвкусно приторнымъ, комнаты — маленькими съ хмуро нависшими потолками, а мужъ нестерпимо глупымъ и некрасивымъ.
Противъ воли, стихійно возникали нелѣпыя сцены. Каждый жестъ Петра Федоровича, каждое движеніе, каждое слово било по нервамъ. Зорко, съ затаеннымъ сладострастіемъ, слѣдила она за мужемъ. И за чаемъ, и за обѣдомъ часто наростали размолвки изъ-за всякаго пустяка. Елена Михайловна сама сознавала, что она безсильна сдержаться, что она безвольна, словно кто-то ею овладѣлъ, и это еще больше усиливало ея раздраженіе.
— Какъ ты некрасиво ѣшь, Петя!.. Вѣдь нельзя же такъ опускаться... Ты такъ отвратительно чавкаешь, словно жвачку жуешь, и у тебя тогда глаза становятся сонными, а въ бородѣ застреваютъ крошки и капли... Это прямо невозможно!..
— Да что съ тобой, Леночка?.. Ты послѣднее время не даешь мнѣ покою: придираешься ко всякой мелочи.
— О, конечно, я и придирчива, и мелочна! — дрожа отъ охватывающаго ее волненія, говорила Елена Михайловна. — Не всѣмъ же быть такими степенными и уравновѣшенными, какъ вы!..
— Ну, ты опять за свое...
— Да, опять за свое. А ваше «свое» это — отстукивать жизнь, пить, ѣсть, спать и во все это вносить священнодѣйствіе... Когда вы пьете — чмокаете, когда ѣдите — облизываетесь языкомъ, и даже спите со вкусомъ — вы удивительно музыкальны, когда... храпите!.. Ха-ха-ха!..
Петръ Федоровичъ нервно отодвигалъ отъ себя пепельницу. Елена Михайловна брезгливо усмѣхалась и говорила, задыхаясь отъ злобы:
— Я такъ и знала!.. Даже и здѣсь вы послѣдовательны, мой милый, и удивительно постоянны: послѣ моихъ словъ вы всегда отодвигаете именно пепельницу!.. Ха-ха-ха!.. Пепельницу!.. И сейчасъ стряхнете пепелъ на полъ. Вы изумительно интересны и разнообразны!..
— Это уже чортъ знаетъ что такое!.. Это свыше моихъ силъ! — кричалъ Петръ Федоровичъ. — Ты просто сумасшедшая, истеричка, и только!..
Онъ рѣзко отодвигалъ стулъ и хватался за голову: — Хоть въ омутъ!..
А Елена Михайловна не унималась. Жгучая, сильная волна захлестывала ее и уносила съ собой. Ей хотѣлось довести мужа до бѣшенства, хотѣлось, чтобы онъ ее ударилъ, избилъ, чтобы хотя одно движеніе было новымъ, не такимъ, къ какимъ она привыкла, хотя одна бы фраза звучала иначе.
— Ха-ха-ха!.. — истерически взвизгивала Елена Михайловна. — Я такъ и знала: схватится за голову, отодвинувъ стулъ и растянувъ ротъ, баскомъ протянетъ «хоть въ о-омутъ! » Безподобно!.. Талантливо!.. Ха-ха-ха!.. Даже и въ злобѣ вы неизмѣнны!..
Елена Михайловна задыхалась отъ гнѣва и заглушеннымъ голосомъ, хватаясь за грудь и уставившись на Петра Федоровича немигающими глазами, тянула:
— А сейчасъ вы размѣренной походкой выйдете изъ столовой и, дойдя до двери, съ укоромъ посмотрите на меня...
Петръ Федоровичъ, дѣйствительно, доходилъ до дверей, оборачивался и съ укоромъ смотрѣлъ на жену. Онъ не понималъ, отчего его жена, которую онъ такъ сильно любитъ, вызываетъ эти отвратительныя сцены, винилъ себя, не чувствуя за собой никакой вины, и не зналъ, что онъ долженъ сдѣлать, чтобы успокоить жену.
Онъ пожималъ плечами, безпомощно разводилъ руками и
молча уходилъ изъ столовой.
ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА ВЪ АКАДЕМІИ ХУДОЖЕСТВЪ.
«Выпалъ снѣгъ».
(2-я премія имени А. И. Куинджи).
К. И. Горбатовъ.
Въ изнеможеніи падала Елена Михайловна на подушки, вслушивалась въ звуки ночи, до того, что лишь тонкій звонъ, словно кто-то жалуется и дѣтскимъ голоскомъ тянетъ безконечно: «ааа» — наполнялъ ея голову.
Обезсилѣвъ, она засыпала чуткимъ, тревожнымъ сномъ. Не сонъ, а забытье. Полусонъ-полуявь. И снились ей тогда такіе яркіе солнечные сны, знойные, томящіе, что утромъ еще сильнѣе охватывала тоска и влекла за собой раздраженіе. Утренній чай казался безвкусно приторнымъ, комнаты — маленькими съ хмуро нависшими потолками, а мужъ нестерпимо глупымъ и некрасивымъ.
Противъ воли, стихійно возникали нелѣпыя сцены. Каждый жестъ Петра Федоровича, каждое движеніе, каждое слово било по нервамъ. Зорко, съ затаеннымъ сладострастіемъ, слѣдила она за мужемъ. И за чаемъ, и за обѣдомъ часто наростали размолвки изъ-за всякаго пустяка. Елена Михайловна сама сознавала, что она безсильна сдержаться, что она безвольна, словно кто-то ею овладѣлъ, и это еще больше усиливало ея раздраженіе.
— Какъ ты некрасиво ѣшь, Петя!.. Вѣдь нельзя же такъ опускаться... Ты такъ отвратительно чавкаешь, словно жвачку жуешь, и у тебя тогда глаза становятся сонными, а въ бородѣ застреваютъ крошки и капли... Это прямо невозможно!..
— Да что съ тобой, Леночка?.. Ты послѣднее время не даешь мнѣ покою: придираешься ко всякой мелочи.
— О, конечно, я и придирчива, и мелочна! — дрожа отъ охватывающаго ее волненія, говорила Елена Михайловна. — Не всѣмъ же быть такими степенными и уравновѣшенными, какъ вы!..
— Ну, ты опять за свое...
— Да, опять за свое. А ваше «свое» это — отстукивать жизнь, пить, ѣсть, спать и во все это вносить священнодѣйствіе... Когда вы пьете — чмокаете, когда ѣдите — облизываетесь языкомъ, и даже спите со вкусомъ — вы удивительно музыкальны, когда... храпите!.. Ха-ха-ха!..
Петръ Федоровичъ нервно отодвигалъ отъ себя пепельницу. Елена Михайловна брезгливо усмѣхалась и говорила, задыхаясь отъ злобы:
— Я такъ и знала!.. Даже и здѣсь вы послѣдовательны, мой милый, и удивительно постоянны: послѣ моихъ словъ вы всегда отодвигаете именно пепельницу!.. Ха-ха-ха!.. Пепельницу!.. И сейчасъ стряхнете пепелъ на полъ. Вы изумительно интересны и разнообразны!..
— Это уже чортъ знаетъ что такое!.. Это свыше моихъ силъ! — кричалъ Петръ Федоровичъ. — Ты просто сумасшедшая, истеричка, и только!..
Онъ рѣзко отодвигалъ стулъ и хватался за голову: — Хоть въ омутъ!..
А Елена Михайловна не унималась. Жгучая, сильная волна захлестывала ее и уносила съ собой. Ей хотѣлось довести мужа до бѣшенства, хотѣлось, чтобы онъ ее ударилъ, избилъ, чтобы хотя одно движеніе было новымъ, не такимъ, къ какимъ она привыкла, хотя одна бы фраза звучала иначе.
— Ха-ха-ха!.. — истерически взвизгивала Елена Михайловна. — Я такъ и знала: схватится за голову, отодвинувъ стулъ и растянувъ ротъ, баскомъ протянетъ «хоть въ о-омутъ! » Безподобно!.. Талантливо!.. Ха-ха-ха!.. Даже и въ злобѣ вы неизмѣнны!..
Елена Михайловна задыхалась отъ гнѣва и заглушеннымъ голосомъ, хватаясь за грудь и уставившись на Петра Федоровича немигающими глазами, тянула:
— А сейчасъ вы размѣренной походкой выйдете изъ столовой и, дойдя до двери, съ укоромъ посмотрите на меня...
Петръ Федоровичъ, дѣйствительно, доходилъ до дверей, оборачивался и съ укоромъ смотрѣлъ на жену. Онъ не понималъ, отчего его жена, которую онъ такъ сильно любитъ, вызываетъ эти отвратительныя сцены, винилъ себя, не чувствуя за собой никакой вины, и не зналъ, что онъ долженъ сдѣлать, чтобы успокоить жену.
Онъ пожималъ плечами, безпомощно разводилъ руками и
молча уходилъ изъ столовой.
ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА ВЪ АКАДЕМІИ ХУДОЖЕСТВЪ.
«Выпалъ снѣгъ».
(2-я премія имени А. И. Куинджи).
К. И. Горбатовъ.