А Елена Михайловна въ безсильномъ гнѣвѣ бросала въ догонку:
— Я такъ и знала!.. Страшно интересно!.. Вы очень любите и жалѣете меня... Это видно по всему.
А въ то же время мелькала мысль:
— Хоть бы измѣнилъ онъ мнѣ!.. Все же было бы легче. За что я его?.. О, Боже мой, Боже, за что?..
И чтобы не остаться одной въ столовой, не томиться въ тенетахъ одиночества, чтобы вернуть мужа, она, не помня себя, судорожно хватала тарелку, стаканъ или вазочку и изо всей силы швыряла ихъ объ полъ.
И, услыша звонъ разбитаго стекла или глухой трескъ разбитой тарелки, рыдала безпомощно и жалко, какъ ребенокъ.
Петръ Федоровичъ въ испугѣ вбѣгалъ въ столовую, дрожащими руками укладывалъ жену на диванъ, наливалъ валерьяновыхъ капель, растегивалъ ей блузку, гладилъ нѣжно по шелковистымъ волосамъ и шепталъ:
— Лелечка... Леля... Да успокойся же, ради Бога!.. Не мучь ты себя... Я, право, постараюсь исправиться... Вѣдь такъ же нельзя, голубушка моя, птичка озябшая...
И робко цѣловалъ ея ноги и плечи, сквозь блузку, и закрытые, соленые отъ слезъ, глаза, и влажный, холодный лобъ.
А Елена Михайловна долго лежала молча, потомъ обезсиленная, опустошенная, прижималась къ груди мужа и говорила устало:
— Ахъ, Петя!.. Если бы ты зналъ, какъ мнѣ тяжело! Прости меня, голубчикъ... Я такая несносная и... несчастная. Я ничего не понимаю... Со мною творится что-то неладное. О, Господи!..
Елена Михайловна тихо плакала, а Петръ Федоровичъ растерянно, жалко улыбался и утѣшалъ ее, какъ могъ и какъ умѣлъ:
— Дѣтка моя, больнушка моя... Потерпи немножко... Все пройдетъ... Оправишься...
IV.
Чтобы избавиться отъ гнетущей тоски, чтобы забыться и хотя на время уйти изъ опостылѣвшаго дома, Елена Михайловна стала почти ежедневно посѣщать кинематографъ. Сзади
нея ритмически постукиваетъ аппаратъ, разворачивается безконечная, какъ ея жизнь, лента, — а передъ ея глазами на экранѣ скользятъ мелодрамы... Тамъ вихри невѣдомыхъ ей страстей... Тамъ все не такъ, какъ въ Таловѣ, все по иному. Тамъ тѣнистые старые парки, водопады и горы, и океаническiе пароходы, и автомобили. Тамъ сильная любовь и красива смерть. Тамъ вѣчный праздникъ: богатые мужчины въ изящныхъ смокингахъ ходятъ, какъ принцы крови, и каждый ихъ жестъ — красота. А женщины въ дивныхъ туалетахъ, прекрасныя, стройныя, влюбляются, измѣняютъ и умираютъ отъ измѣнъ и неудовлетворенной страсти. Тамъ все ново: и въ этомъ новомъ — вся симфонія жизни, весь ея радужный трепетъ весь смыслъ и красота.
Возвращаясь домой, Елена Михайловна старалась ничего не видѣть и не слышать. Рано ложилась въ постель и, полузакрывъ глаза, представляла себя качающейся въ гондолѣ по тихимъ каналамъ Венеціи или взбиралась по крутымъ тропинкамъ, опираясь на руку стройнаго юноши... И засыпала. А тогда полусонныя грезы смѣнялись снами: снилось Еленѣ Михайловнѣ, что она носится на ярко-красномъ автомобилѣ по шумнымъ улицамъ, а рядомъ съ ней тотъ же стройный юноша съ затуманенными страстью синими глазами. Онъ обнимаетъ ее и чего-то ласково, но упорно требуетъ отъ нея. То появляется она на балу, и у всѣхъ вырывается крикъ восторга: нѣтъ красивѣе ея, нѣтъ туалета лучше, чѣмъ у нея. У всѣхъ жадно горятъ глаза, и ее привѣтствуютъ, какъ королеву. Она садится въ кресло, похожее на тронъ, а онъ, этотъ неотступный властелинъ ея грезъ, встаетъ передъ ней на колѣни и цѣлуетъ ноги... А вотъ она несется съ нимъ въ вальсѣ: онъ кружитъ ее и уже закружилъ... Завертѣлся потолокъ, и стѣны, и полъ, завертѣлось все, и они уже мчатся обнявшись, отпрянувъ отъ земли, мчатся къ ночному, звѣздному небу. Замираетъ сердце отъ полета и удушливыхъ, горячихъ поцѣлуевъ. Не то взлетаютъ, не то падаютъ. И она кричитъ: «Юра, Георгій, мой сильный, надзвѣздный!.. Мой побѣдитель!.. »
Просыпалась усталая, вся въ холодномъ поту и снова впа
дала въ забытье.
ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА ВЪ АКАДЕМІИ ХУДОЖЕСТВЪ
„Ссораˮ.
(4-я премія имени А. И. Куинджи).
Ив. Дроздовъ.
— Я такъ и знала!.. Страшно интересно!.. Вы очень любите и жалѣете меня... Это видно по всему.
А въ то же время мелькала мысль:
— Хоть бы измѣнилъ онъ мнѣ!.. Все же было бы легче. За что я его?.. О, Боже мой, Боже, за что?..
И чтобы не остаться одной въ столовой, не томиться въ тенетахъ одиночества, чтобы вернуть мужа, она, не помня себя, судорожно хватала тарелку, стаканъ или вазочку и изо всей силы швыряла ихъ объ полъ.
И, услыша звонъ разбитаго стекла или глухой трескъ разбитой тарелки, рыдала безпомощно и жалко, какъ ребенокъ.
Петръ Федоровичъ въ испугѣ вбѣгалъ въ столовую, дрожащими руками укладывалъ жену на диванъ, наливалъ валерьяновыхъ капель, растегивалъ ей блузку, гладилъ нѣжно по шелковистымъ волосамъ и шепталъ:
— Лелечка... Леля... Да успокойся же, ради Бога!.. Не мучь ты себя... Я, право, постараюсь исправиться... Вѣдь такъ же нельзя, голубушка моя, птичка озябшая...
И робко цѣловалъ ея ноги и плечи, сквозь блузку, и закрытые, соленые отъ слезъ, глаза, и влажный, холодный лобъ.
А Елена Михайловна долго лежала молча, потомъ обезсиленная, опустошенная, прижималась къ груди мужа и говорила устало:
— Ахъ, Петя!.. Если бы ты зналъ, какъ мнѣ тяжело! Прости меня, голубчикъ... Я такая несносная и... несчастная. Я ничего не понимаю... Со мною творится что-то неладное. О, Господи!..
Елена Михайловна тихо плакала, а Петръ Федоровичъ растерянно, жалко улыбался и утѣшалъ ее, какъ могъ и какъ умѣлъ:
— Дѣтка моя, больнушка моя... Потерпи немножко... Все пройдетъ... Оправишься...
IV.
Чтобы избавиться отъ гнетущей тоски, чтобы забыться и хотя на время уйти изъ опостылѣвшаго дома, Елена Михайловна стала почти ежедневно посѣщать кинематографъ. Сзади
нея ритмически постукиваетъ аппаратъ, разворачивается безконечная, какъ ея жизнь, лента, — а передъ ея глазами на экранѣ скользятъ мелодрамы... Тамъ вихри невѣдомыхъ ей страстей... Тамъ все не такъ, какъ въ Таловѣ, все по иному. Тамъ тѣнистые старые парки, водопады и горы, и океаническiе пароходы, и автомобили. Тамъ сильная любовь и красива смерть. Тамъ вѣчный праздникъ: богатые мужчины въ изящныхъ смокингахъ ходятъ, какъ принцы крови, и каждый ихъ жестъ — красота. А женщины въ дивныхъ туалетахъ, прекрасныя, стройныя, влюбляются, измѣняютъ и умираютъ отъ измѣнъ и неудовлетворенной страсти. Тамъ все ново: и въ этомъ новомъ — вся симфонія жизни, весь ея радужный трепетъ весь смыслъ и красота.
Возвращаясь домой, Елена Михайловна старалась ничего не видѣть и не слышать. Рано ложилась въ постель и, полузакрывъ глаза, представляла себя качающейся въ гондолѣ по тихимъ каналамъ Венеціи или взбиралась по крутымъ тропинкамъ, опираясь на руку стройнаго юноши... И засыпала. А тогда полусонныя грезы смѣнялись снами: снилось Еленѣ Михайловнѣ, что она носится на ярко-красномъ автомобилѣ по шумнымъ улицамъ, а рядомъ съ ней тотъ же стройный юноша съ затуманенными страстью синими глазами. Онъ обнимаетъ ее и чего-то ласково, но упорно требуетъ отъ нея. То появляется она на балу, и у всѣхъ вырывается крикъ восторга: нѣтъ красивѣе ея, нѣтъ туалета лучше, чѣмъ у нея. У всѣхъ жадно горятъ глаза, и ее привѣтствуютъ, какъ королеву. Она садится въ кресло, похожее на тронъ, а онъ, этотъ неотступный властелинъ ея грезъ, встаетъ передъ ней на колѣни и цѣлуетъ ноги... А вотъ она несется съ нимъ въ вальсѣ: онъ кружитъ ее и уже закружилъ... Завертѣлся потолокъ, и стѣны, и полъ, завертѣлось все, и они уже мчатся обнявшись, отпрянувъ отъ земли, мчатся къ ночному, звѣздному небу. Замираетъ сердце отъ полета и удушливыхъ, горячихъ поцѣлуевъ. Не то взлетаютъ, не то падаютъ. И она кричитъ: «Юра, Георгій, мой сильный, надзвѣздный!.. Мой побѣдитель!.. »
Просыпалась усталая, вся въ холодномъ поту и снова впа
дала въ забытье.
ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА ВЪ АКАДЕМІИ ХУДОЖЕСТВЪ
„Ссораˮ.
(4-я премія имени А. И. Куинджи).
Ив. Дроздовъ.