По цѣлымъ днямъ отмахивалась отъ жизни, какъ отъ назойливой осенней мухи, и пріучила себя къ снамъ на яву: стоило ей плотно сѣсть на диванъ и остановить особымъ образомъ глаза, слегка ихъ скосивъ, какъ комната медленно отходила куда-то, уплывала, и она появлялась тамъ, гдѣ непремѣнно былъ онъ, ея Георгій. Она научилась вызывать сны по своему желанію и, засыпая, улыбалась и говорила себѣ: «сегодня мы поѣдемъ съ Жоржемъ въ Версаль... на аэропланѣ». Мигъ одинъ, и вотъ они уже мчатся на стальной птицѣ, прижимаясь другъ къ другу въ тѣсной, золотистой кабинкѣ.
Елена Михайловна стала задумчива и молчалива. Она старалась не замѣчать мужа, избѣгала его.
Часто, возвращаясь изъ суда или изъ гостей, Петръ Федоровичъ заставалъ ее въ уголкѣ на диванѣ; она зябко куталась въ платокъ, какъ бы сжимаясь, чтобы занять какъ можно меньше мѣста, и чуждыми глазами смотрѣла въ пространство.
И когда онъ, встревоженный, нѣжно обнималъ ее и цѣловалъ въ лобъ, Елена Михайловна вся вздрагивала, глубоко вздыхала и говорила устало и печально:
— Оставь, Петенька... Мнѣ такъ хорошо одной... Такъ хорошо... Иди къ себѣ, если только меня чуточку любишь.
V.
Однажды мутною лунною ночью, когда падали за окнами тихія снѣжинки, покачиваясь, какъ полусонные бѣлые мотыльки, а въ столовой на освѣщенномъ луной паркетѣ туманно отсвѣчивалась оконная рама, Петръ Федоровичъ вышелъ изъ кабинета, гдѣ онъ теперь спалъ, и на цыпочкахъ вошелъ въ спальню. Вошелъ и сѣлъ въ кресло у постели жены, жалѣя ее, скорбя за нее и боясь ее разбудить.
А Елена Михайловна въ это время лежала, разметавшись, на бѣлоснѣжныхъ медвѣжьихъ шкурахъ въ альковѣ съ ярко красной завѣсой, обнаженная, а рядомъ съ ней юноша съ затуманенными синими глазами: смотритъ на нее напряженно и властно и протягиваетъ къ ней сильныя руки. И вотъ онъ охватилъ ее, сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ, и она уже вся въ его власти, вся въ огнѣ и трепетѣ. Откуда-то издали доносится плѣнительная музыка, все ближе и ближе она, — гремитъ побѣдно, а Елена Михайловна не шепчетъ, нѣтъ, она кричитъ ему: «Мой вѣчный Георгій!.. Цѣлуй-же сильнѣе!.. Жоржъ-мой, Жоржъ!.. » А онъ сжалъ ее цѣпкими руками и медленно душитъ.
Она извивается, стонетъ, задыхается, хочетъ вырваться, доходитъ до отчаянья. И въ смертельномъ испугѣ кричитъ: «Что ты дѣлаешь, Жоржъ?!. Оставь меня, пусти!.. А-а-а!.. »
И просыпается.
Передъ ней стоитъ мужъ въ одномъ бѣльѣ и трясетъ ее за плечо.
— Теперь мнѣ все ясно... Довольно...
Елена Михайловна сѣла на кровати; дрожа, тяжело дыша, сидѣла она съ каплями холоднаго пота на лбу, съ остановившимся взглядомъ; поправляя привычнымъ жестомъ растрепавшіеся волосы, она медленно приходила въ себя... Очнулась.
Петръ Федоровичъ злобно взглянулъ на нее исподлобья и сказалъ, волнуясь, приподнявъ къ носу верхнюю губу и почесавъ пальцемъ за лѣвымъ ухомъ:
— Такъ отплатить за всю мою любовь!.. Стыдно! Позорно. Теперь мнѣ все ясно... Увлечься Хонинымъ, — этого только не доставало... Ну, что ты со мной сдѣлала, низкая, грязная тварь?.. За что?.. Боже, за что?..
Елена Михайловна посмотрѣла на мужа, стараясь его понять:
— Я?.. Хонинымъ? Да ты съ ума сошелъ!..
— Не знаю, кто сошелъ съ ума... Только не я. Нечего лгать... Елена Михайловна!.. Я не мальчишка и не дуракъ. Ты всѣ ночи напролетъ повторяешь сквозь сонъ: Георгій, Жоржъ, Жоржикъ, Юрочка, Юра... Какъ прикажете понять, всѣ эти улыбочки и словечки?..
Елена Михайловна все поняла и твердо сказала мужу, положивъ свою руку на его плечо:
— Вотъ что, Петя!.. Клянусь тебѣ всѣмъ дорогимъ для меня... При чемъ тутъ Хонинъ?.. Да я и не вижусь съ нимъ никогда... Ну, самъ посуди, дорогой, да развѣ можно влюбиться въ такую образину?..
— Мало ли что бываетъ...
— Да вѣдь ты забылъ, что этотъ пошлякъ женатъ на женщинѣ, которая ни на шагъ его отъ себя не отпускаетъ... На этой старой дурѣ...
— Все это, пожалуй, вѣрно, Елена, только все же...
— Боже, какой ты глупый, Петюшка!.. Я просто вижу сны. Чѣмъ я виновата, что я больна!.. Очевидно, больна, хотя, откровенно признаться, мнѣ нравится моя болѣзнь: мнѣ снят
ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА ВЪ АКАДЕМІИ ХУДОЖЕСТВЪ.
,, Дѣвичникъ“.
Ѳ. Сычковъ.