маленькій пунктъ въ контрактѣ о «роляхъ по назначенію режиссера». И за десять лѣтъ Сигаровъ впервые игралъ неохотно, лѣниво, чувствуя себя жалкимъ поденщикомъ.
Публика не замѣтила бездушія его сегодняшней игры и, какъ всегда, провожала его послѣ каждаго акта долгими апплодисментами. Привычный жестъ, усвоенная поза не выдали Сигарова. Онъ механически повторялъ за суфлеромъ слова
роли, почти не вслушиваясь въ ихъ значеніе. Но безъ всякаго усилія воли, сами собой, слова выходили изъ его устъ то нѣжными, то злобными, а глаза, углы губъ и руки сопровождали слова тѣми гибкими лучами жеста, которые даютъ слову правду и жизнь. Отъ того, что такъ гладко шла чужая, не волнующая и потому ненавистная роль, Сигаровъ еще больше разстроился.
Стоя на сценѣ, онъ прислушивался къ себѣ, къ своимъ
ощущеніямъ, и удивился, узнавъ въ нихъ что-то старое, привычное.
Но, вѣдь, онъ никогда не чувствовалъ себя такъ на сценѣ! Когда онъ игралъ свои любимыя роли, онъ всегда волновался. Только вступивъ на подмостки сцены и до той минуты, какъ упавшій занавѣсъ отрѣзывалъ его отъ тысячеглазаго зала, онъ ни одной минуты не былъ спокоенъ, не былъ равнодушенъ,
не чувствовалъ и не сознавалъ себя, Сигарова, напряженно жилъ жизнью героя, страдалъ, восторгался, любилъ, ненавидѣлъ. Въ первый разъ сегодня онъ чувствовалъ свой гримъ, носилъ, какъ пудовую ношу, приклеенную бородку а lа Наполеонъ III, думалъ о себѣ, въ героинѣ, «мадамъ Птижанъ», узнавалъ Лельку Востокову, въ декоративномъ каминѣ видѣлъ электрическія лампочки вмѣсто пылающихъ дровъ и ощущалъ свой жестъ и свою позу. Это случилось съ нимъ на сценѣ въ первый разъ. Откуда же чувство, будто это состояніе ему давно знакомо и привычно? Неожиданно промелькнула мысль: — Какъ въ жизни...
Эта мысль показалась такой важной и значительной, такой радостной, что Сигаровъ повеселѣлъ и оживился и послѣдній актъ сыгралъ даже съ подъемомъ.
Послѣ спектакля Сигаровъ подхватилъ подъ руку суфлера Гришенко и повелъ его въ ресторанъ. Гришенко былъ толстъ и добродушенъ, съ круглымъ улыбающимся и всегда внимательнымъ лицомъ, умѣлъ много пить и молча слушать и, слушая, часто отчеканивалъ рѣшительно и авторитетно: «Прравильна!.. » Это и нужно было Сигарову въ его повышенномъ сегодняшнемъ настроеніи: человѣческіе глаза, какъ точка для его напряженнаго взгляда, внимательный слушатель, какъ точка опоры для его скачущей мысли.
Выпивъ нѣсколько бокаловъ вина, Сигаровъ заговорилъ.
— Неправда, братъ, что сцена — иллюзія, а жизнь — дѣйствительность... Какъ разъ наоборотъ!.. Настоящее, братецъ, это именно сцена, а жизнь-игра, представленіе, притворство, поза!.. Не знаю, какъ у другихъ... Что мнѣ до другихъ? Я о себѣ говорю, братъ Гришукъ, о себѣ, понимаешь?.. Никогда я не жилъ въ жизни! Никогда!.. Ну, вотъ, любовь... Развѣ можно безъ любви?.. И я, братъ, любилъ! Много разъ любилъ! И весело любилъ, и мрачно, и на небеса счастья поднимался, и въ бездну отчаянья падалъ... Много любилъ, братъ! Но только на сценѣ!.. На сценѣ!.. Офелію любилъ, Джульетту, Дездемону, Софью и Катерину, много любилъ и разно любилъ... А въ жизни, братецъ, ни разу!.. Думаешь, не хотѣлъ?.. Не случалось?.. Чортъ! Сто разъ начиналъ... Сто романовъ имѣлъ. Да только, братецъ, любви то не было, самаго главнаго!.. Фальшь была, поза, игра въ любовь, актерство... Вотъ и разсуди!.. Да развѣ одна любовь?.. Все, братъ! Все такъ!.. Понимаешь ты, въ жизни, въ настоящемъ, у меня не было никогда настоящей боли и настоящей радости, и даже желанія настоящаго нѣтъ... Ну, просто, ничего не хочется!.. А на сценѣ все! Боли, радости, желанія, томленіе!.. Что жъ это, братъ? Выходитъ, шиворотъ на выворотъ. Вотъ и сегодня мнѣ сказала дѣвушка, что я на сценѣ настоящій, а въ жизни — актеръ!
— Правильно! — отрубилъ Гришенко.
— Такъ и выходитъ!.. По сценѣ, братецъ ты мой, хожу я полный чувства, порывовъ, тревоги. А по путямъ жизни я брожу пустой, совсѣмъ пустой... Гдѣ же, братецъ ты мой, мои собственныя чувства, мои собственныя страданія и радости, мои собственныя слова?.. А?..
А. П. Павлова и ея партнеръ Берже. (На репетиціи).
Съ фот. А. К. Булла.
Публика не замѣтила бездушія его сегодняшней игры и, какъ всегда, провожала его послѣ каждаго акта долгими апплодисментами. Привычный жестъ, усвоенная поза не выдали Сигарова. Онъ механически повторялъ за суфлеромъ слова
роли, почти не вслушиваясь въ ихъ значеніе. Но безъ всякаго усилія воли, сами собой, слова выходили изъ его устъ то нѣжными, то злобными, а глаза, углы губъ и руки сопровождали слова тѣми гибкими лучами жеста, которые даютъ слову правду и жизнь. Отъ того, что такъ гладко шла чужая, не волнующая и потому ненавистная роль, Сигаровъ еще больше разстроился.
Стоя на сценѣ, онъ прислушивался къ себѣ, къ своимъ
ощущеніямъ, и удивился, узнавъ въ нихъ что-то старое, привычное.
Но, вѣдь, онъ никогда не чувствовалъ себя такъ на сценѣ! Когда онъ игралъ свои любимыя роли, онъ всегда волновался. Только вступивъ на подмостки сцены и до той минуты, какъ упавшій занавѣсъ отрѣзывалъ его отъ тысячеглазаго зала, онъ ни одной минуты не былъ спокоенъ, не былъ равнодушенъ,
не чувствовалъ и не сознавалъ себя, Сигарова, напряженно жилъ жизнью героя, страдалъ, восторгался, любилъ, ненавидѣлъ. Въ первый разъ сегодня онъ чувствовалъ свой гримъ, носилъ, какъ пудовую ношу, приклеенную бородку а lа Наполеонъ III, думалъ о себѣ, въ героинѣ, «мадамъ Птижанъ», узнавалъ Лельку Востокову, въ декоративномъ каминѣ видѣлъ электрическія лампочки вмѣсто пылающихъ дровъ и ощущалъ свой жестъ и свою позу. Это случилось съ нимъ на сценѣ въ первый разъ. Откуда же чувство, будто это состояніе ему давно знакомо и привычно? Неожиданно промелькнула мысль: — Какъ въ жизни...
Эта мысль показалась такой важной и значительной, такой радостной, что Сигаровъ повеселѣлъ и оживился и послѣдній актъ сыгралъ даже съ подъемомъ.
Послѣ спектакля Сигаровъ подхватилъ подъ руку суфлера Гришенко и повелъ его въ ресторанъ. Гришенко былъ толстъ и добродушенъ, съ круглымъ улыбающимся и всегда внимательнымъ лицомъ, умѣлъ много пить и молча слушать и, слушая, часто отчеканивалъ рѣшительно и авторитетно: «Прравильна!.. » Это и нужно было Сигарову въ его повышенномъ сегодняшнемъ настроеніи: человѣческіе глаза, какъ точка для его напряженнаго взгляда, внимательный слушатель, какъ точка опоры для его скачущей мысли.
Выпивъ нѣсколько бокаловъ вина, Сигаровъ заговорилъ.
— Неправда, братъ, что сцена — иллюзія, а жизнь — дѣйствительность... Какъ разъ наоборотъ!.. Настоящее, братецъ, это именно сцена, а жизнь-игра, представленіе, притворство, поза!.. Не знаю, какъ у другихъ... Что мнѣ до другихъ? Я о себѣ говорю, братъ Гришукъ, о себѣ, понимаешь?.. Никогда я не жилъ въ жизни! Никогда!.. Ну, вотъ, любовь... Развѣ можно безъ любви?.. И я, братъ, любилъ! Много разъ любилъ! И весело любилъ, и мрачно, и на небеса счастья поднимался, и въ бездну отчаянья падалъ... Много любилъ, братъ! Но только на сценѣ!.. На сценѣ!.. Офелію любилъ, Джульетту, Дездемону, Софью и Катерину, много любилъ и разно любилъ... А въ жизни, братецъ, ни разу!.. Думаешь, не хотѣлъ?.. Не случалось?.. Чортъ! Сто разъ начиналъ... Сто романовъ имѣлъ. Да только, братецъ, любви то не было, самаго главнаго!.. Фальшь была, поза, игра въ любовь, актерство... Вотъ и разсуди!.. Да развѣ одна любовь?.. Все, братъ! Все такъ!.. Понимаешь ты, въ жизни, въ настоящемъ, у меня не было никогда настоящей боли и настоящей радости, и даже желанія настоящаго нѣтъ... Ну, просто, ничего не хочется!.. А на сценѣ все! Боли, радости, желанія, томленіе!.. Что жъ это, братъ? Выходитъ, шиворотъ на выворотъ. Вотъ и сегодня мнѣ сказала дѣвушка, что я на сценѣ настоящій, а въ жизни — актеръ!
— Правильно! — отрубилъ Гришенко.
— Такъ и выходитъ!.. По сценѣ, братецъ ты мой, хожу я полный чувства, порывовъ, тревоги. А по путямъ жизни я брожу пустой, совсѣмъ пустой... Гдѣ же, братецъ ты мой, мои собственныя чувства, мои собственныя страданія и радости, мои собственныя слова?.. А?..
А. П. Павлова и ея партнеръ Берже. (На репетиціи).
Съ фот. А. К. Булла.