Доктора не было. Въ креслѣ, около кровати, закутавшись въ бѣлый пуховый платокъ, сидѣла какая-то дѣвушка, съ раскрытой книгой на колѣняхъ. Сначала я ее не узналъ, лишь вспомнилъ, что гдѣ-то видѣлъ. Потомъ, вглядѣвшись, сталъ постепенно припоминать это славное простое лицо, бѣлокурые, немножко вьющіеся волосы, тонкій носъ съ легкой горбинкой, розоватый овалъ щекъ. И когда сквозь сонъ у нея чуть дрогнули длинныя пышныя рѣсницы, я уже зналъ, что это та самая Варя, которую я не разъ встрѣчалъ на лѣстницѣ: она живетъ двумя этажами ниже меня, учится на высшихъ курсахъ, часто приходитъ и уходитъ съ цѣлой компаніей студентовъ и курсистокъ, заразительно-весело смѣясь или негромко напѣвая какую-нибудь украинскую пѣсенку...
Неужели я въ ея комнатѣ? Но какъ-же это могло случиться? Выстрѣлъ, а потомъ... Я ранилъ себя и еще живъ... И меня перенесли сюда?..
Жизнь, солнце, дѣвушка эта... Боль въ боку... Мысли путаются, мелькаютъ въ головѣ безпорядочно. Но главное, я живъ, живъ, а тамъ солнце!..
Двумя этажами выше — моя мрачная комнатушка, книги мои, и видны изъ окна золотыя главы. И отсюда, можетъ быть, тоже видно. Окно такое широкое...
Я слегка приподнимаю голову и смотрю: да, конечно, вотъ она, старая церковка съ золотыми, ярко горящими подъ солнцемъ главами, и узорчатый покривившійся заборъ, и облетѣвшіе кусты акацій.
Солнечный свѣтъ рѣжетъ глаза, и они наполняются слезами, но я не могу наглядѣться, и смотрю, не отрываясь, на
ясное синее небо, на воздухъ, весь пронизанный золотомъ, на церковку, въ которую мнѣ въ послѣдніе дни почему-то хотѣлось пойти. Мнѣ хочется разсмотрѣть все получше, я дѣлаю усиліе и приподнимаюсь на локтяхъ, но въ этотъ моментъ острая, рѣжущая боль въ лѣвомъ боку заставляетъ со стономъ опуститься на подушки. Стараясь не разбудить дѣвушку, я стискиваю зубы и пытаюсь зарыться въ подушку, но боль усиливается, и я не могу сдержать стона.
II.
Дѣвушка просыпается, тревожно взглядываетъ на меня и встаетъ съ кресла:
— Больно? Очень?
Она поправляетъ подушки, кладетъ прохладную руку на мой лобъ и говоритъ:
— Лежите спокойно, прошу васъ... Вамъ совсѣмъ нельзя двигаться. Жару, слава Богу, меньше.
Томитъ жажда и хочется попросить пить, но на графинѣ съ водой сіяетъ солнечный лучъ, золотистый зайчикъ зыблется на обояхъ около книжной полки. Я улыбаюсь и несвязно, съ трудомъ говорю:
— Даже зайчики... какое утро... Я давно не видалъ ихъ. Она, должно быть, думаетъ, что я брежу, молча смачиваетъ мнѣ виски чѣмъ-то, потомъ тушитъ обѣ лампы и, подойдя къ окну, хочетъ задернуть его занавѣской.
— Не надо, не надо, — кричу я ей страннымъ для меня самого, тусклымъ, срывающимся голосомъ, и снова вздрагиваю отъ острой боли въ боку.
Она все-таки задергиваетъ окно на половину:
— Такъ лучше. И свѣтло, и глазъ не рѣжетъ. А вы, голубчикъ, не волнуйтесь, а то докторъ придетъ и мнѣ нагоняй задастъ...
И, словно догадавшись, что мнѣ хочется пить, даетъ воды. Но быстро отнимаетъ стаканъ и говоритъ:
— Довольно! Много нельзя. — Ничего. Можно. — Нѣтъ, нѣтъ!.. — Мнѣ хорошо...
— Все равно нельзя. Предосторожности необходимы, хотя рана и не опасна.
— А можетъ быть... Вы скажите прямо: можетъ, опасна? Тревога закрадывается на минуту въ мое сердце.
Я стараюсь смотрѣть дѣвушкѣ прямо въ глаза и въ нихъ прочитать правдивый отвѣтъ. Но она точно также смотритъ на меня.
— Докторъ сказалъ, что нѣтъ, — говоритъ она, — нѣсколько дней — и вы встанете.
— А какой докторъ?
— Бѣляевъ. Очень хорошій. — И хорошіе ошибаются...
— Ну-ну, ладно! Довольно! Пожалуйста, не разговаривайте и лежите смирно.
Я покорно умолкаю, но не потому, что голосъ ея звучитъ строго, а потому, что мнѣ хочется быть ей послушнымъ. Смотрю на ея милое лицо, уставшее за ночь и поблѣднѣвшее, на матовыя кисти рукъ, заботливо поправлявшія мои подушки, и ничего не думаю, а губы сами улыбаются, и текутъ изъ глазъ слезы. И мнѣ дѣлается легко и радостно, хочется взять ея руки и цѣловать, цѣловать ихъ, и говорить самыя нѣжныя, самыя ласковыя слова, какія только существуютъ на блѣдномъ человѣческомъ языкѣ.
Мнѣ кажется, что это сама Жизнь, сама Молодость сидитъ у моего изголовья, свѣтлая, ясная, озаренная солнцемъ, — и мнѣ страшно и до боли стыдно вспомнить, что я стрѣлялся, малодушно бѣжалъ отъ борьбы и неудачъ, выстрѣломъ изъ револьвера хотѣлъ разрѣшить великую загадку бытія...
— Что съ вами? — спрашиваетъ дѣвушка, не понимая моихъ слезъ, — ну не надо плакать... родной мой, хорошій... не надо-же... не надо...
Но какъ сдержать ихъ, эти слезы, и зачѣмъ ихъ сдерживать, если само счастье исторгаетъ ихъ изъ глазъ? Правда, потомъ мнѣ немножко стыдно своей слабости, я опускаю взглядъ и повертываюсь лицомъ къ стѣнѣ. Но въ эту минуту дѣвушка цѣлуетъ меня въ лобъ, и ея рука ласково гладитъ мои волосы.
ПАРИЖСКІЙ САЛОНЪ 1914 г.
Портретъ.
А. Бенаръ.
ПАРИЖСКІЙ САЛОНЪ 1914 г.
Портретъ
Р. Кенигъ.
Неужели я въ ея комнатѣ? Но какъ-же это могло случиться? Выстрѣлъ, а потомъ... Я ранилъ себя и еще живъ... И меня перенесли сюда?..
Жизнь, солнце, дѣвушка эта... Боль въ боку... Мысли путаются, мелькаютъ въ головѣ безпорядочно. Но главное, я живъ, живъ, а тамъ солнце!..
Двумя этажами выше — моя мрачная комнатушка, книги мои, и видны изъ окна золотыя главы. И отсюда, можетъ быть, тоже видно. Окно такое широкое...
Я слегка приподнимаю голову и смотрю: да, конечно, вотъ она, старая церковка съ золотыми, ярко горящими подъ солнцемъ главами, и узорчатый покривившійся заборъ, и облетѣвшіе кусты акацій.
Солнечный свѣтъ рѣжетъ глаза, и они наполняются слезами, но я не могу наглядѣться, и смотрю, не отрываясь, на
ясное синее небо, на воздухъ, весь пронизанный золотомъ, на церковку, въ которую мнѣ въ послѣдніе дни почему-то хотѣлось пойти. Мнѣ хочется разсмотрѣть все получше, я дѣлаю усиліе и приподнимаюсь на локтяхъ, но въ этотъ моментъ острая, рѣжущая боль въ лѣвомъ боку заставляетъ со стономъ опуститься на подушки. Стараясь не разбудить дѣвушку, я стискиваю зубы и пытаюсь зарыться въ подушку, но боль усиливается, и я не могу сдержать стона.
II.
Дѣвушка просыпается, тревожно взглядываетъ на меня и встаетъ съ кресла:
— Больно? Очень?
Она поправляетъ подушки, кладетъ прохладную руку на мой лобъ и говоритъ:
— Лежите спокойно, прошу васъ... Вамъ совсѣмъ нельзя двигаться. Жару, слава Богу, меньше.
Томитъ жажда и хочется попросить пить, но на графинѣ съ водой сіяетъ солнечный лучъ, золотистый зайчикъ зыблется на обояхъ около книжной полки. Я улыбаюсь и несвязно, съ трудомъ говорю:
— Даже зайчики... какое утро... Я давно не видалъ ихъ. Она, должно быть, думаетъ, что я брежу, молча смачиваетъ мнѣ виски чѣмъ-то, потомъ тушитъ обѣ лампы и, подойдя къ окну, хочетъ задернуть его занавѣской.
— Не надо, не надо, — кричу я ей страннымъ для меня самого, тусклымъ, срывающимся голосомъ, и снова вздрагиваю отъ острой боли въ боку.
Она все-таки задергиваетъ окно на половину:
— Такъ лучше. И свѣтло, и глазъ не рѣжетъ. А вы, голубчикъ, не волнуйтесь, а то докторъ придетъ и мнѣ нагоняй задастъ...
И, словно догадавшись, что мнѣ хочется пить, даетъ воды. Но быстро отнимаетъ стаканъ и говоритъ:
— Довольно! Много нельзя. — Ничего. Можно. — Нѣтъ, нѣтъ!.. — Мнѣ хорошо...
— Все равно нельзя. Предосторожности необходимы, хотя рана и не опасна.
— А можетъ быть... Вы скажите прямо: можетъ, опасна? Тревога закрадывается на минуту въ мое сердце.
Я стараюсь смотрѣть дѣвушкѣ прямо въ глаза и въ нихъ прочитать правдивый отвѣтъ. Но она точно также смотритъ на меня.
— Докторъ сказалъ, что нѣтъ, — говоритъ она, — нѣсколько дней — и вы встанете.
— А какой докторъ?
— Бѣляевъ. Очень хорошій. — И хорошіе ошибаются...
— Ну-ну, ладно! Довольно! Пожалуйста, не разговаривайте и лежите смирно.
Я покорно умолкаю, но не потому, что голосъ ея звучитъ строго, а потому, что мнѣ хочется быть ей послушнымъ. Смотрю на ея милое лицо, уставшее за ночь и поблѣднѣвшее, на матовыя кисти рукъ, заботливо поправлявшія мои подушки, и ничего не думаю, а губы сами улыбаются, и текутъ изъ глазъ слезы. И мнѣ дѣлается легко и радостно, хочется взять ея руки и цѣловать, цѣловать ихъ, и говорить самыя нѣжныя, самыя ласковыя слова, какія только существуютъ на блѣдномъ человѣческомъ языкѣ.
Мнѣ кажется, что это сама Жизнь, сама Молодость сидитъ у моего изголовья, свѣтлая, ясная, озаренная солнцемъ, — и мнѣ страшно и до боли стыдно вспомнить, что я стрѣлялся, малодушно бѣжалъ отъ борьбы и неудачъ, выстрѣломъ изъ револьвера хотѣлъ разрѣшить великую загадку бытія...
— Что съ вами? — спрашиваетъ дѣвушка, не понимая моихъ слезъ, — ну не надо плакать... родной мой, хорошій... не надо-же... не надо...
Но какъ сдержать ихъ, эти слезы, и зачѣмъ ихъ сдерживать, если само счастье исторгаетъ ихъ изъ глазъ? Правда, потомъ мнѣ немножко стыдно своей слабости, я опускаю взглядъ и повертываюсь лицомъ къ стѣнѣ. Но въ эту минуту дѣвушка цѣлуетъ меня въ лобъ, и ея рука ласково гладитъ мои волосы.
ПАРИЖСКІЙ САЛОНЪ 1914 г.
Портретъ.
А. Бенаръ.
ПАРИЖСКІЙ САЛОНЪ 1914 г.
Портретъ
Р. Кенигъ.