могу сказать только одно: у меня всегда было слишкомъ мало настоящихъ друзей, умѣвшихъ понимать меня и относиться съ пощадой къ странностямъ моего характера, — странностямъ, въ которыхъ, быть можетъ, виновата не столько я сама, сколько мое воспитаніе и среда, окружавшая меня съ дѣтства. Изъ этихъ друзей я привыкла считать васъ лучшимъ, если не единственнымъ. И мнѣ былобы очень больно убѣдиться въ томъ, что я ошибалась.
Выздоравливайте-же скорѣе и не смѣйте хворать больше. Я увѣрена, что ничего серьезнаго у васъ нѣтъ, но все-же вы сами виноваты: нельзя такъ легкомысленно играть своимъ здоровьемъ. Теперь вы будете осторожнѣе, и я надѣюсь увидѣть васъ въ Петербургѣ попрежнему здоровымъ и веселымъ. Во всякомъ случаѣ, на первомъ-же балу оставляю за вами первый вальсъ, который вы такъ хорошо танцовали. А наши литературные вечера? Они будутъ продолжаться попрежнему, не правда-ли? Я часто вспоминаю наше прошлое, и эти воспоминанія пріятнѣе для меня теперь, чѣмъ что-либо. Я говорю вамъ правду; я была жестока съ вами, была несправедлива, мелочна, слѣпа, все, что хотите, — но всегда была искренна и имѣю право на то, чтобы вы вѣрили моимъ словамъ.
Если соберетесь обрадовать меня нѣсколькими строками, — много писать вамъ вредно, — то адресуйте такъ: «Павловскъ, до востребованія, Мещерской». У меня есть на это причины, о которыхъ, какъ и о многомъ, многомъ другомъ еще, я разскажу вамъ при встрѣчѣ, которой ожидаю съ нетерпѣніемъ.
Вашъ искренній другъ Л. М. »
II.
Гліонъ, 28 іюня.
«Глубокоуважаемая Людмила Андреевна!
Мой отвѣтъ будетъ блѣднымъ, слишкомъ блѣднымъ, — но я не виноватъ: у меня нѣтъ словъ, чтобы передать хотя слабую тѣнь того чувства, которымъ я живу и дышу послѣ того, какъ прочелъ на своей бѣлой террасѣ, надъ Женевскимъ озеромъ, ваше письмо. Оно поразило меня до глубины души. Вы понимаете: я могъ ожидать всего, — чуда, смерти и воскресенія вновь, цвѣтовъ изъ
пыльнаго камня, — но не могъ ожидать отъ васъ письма, такого письма. Скажите мнѣ, что оно — правда! Скажите еще разъ, что это не галлюцинація безумнаго, не солнечный лучъ, вырвавшійся на мгновенье въ дождливый осенній день, чтобы тотчасъ-же безсильно погаснуть въ борьбѣ съ непогодой, — не сонъ, пробужденье отъ котораго было бы для меня смертью, ужасной мучительной смертью отъ тоски, въ тысячу разъ болѣе безпросвѣтной, чѣмъ та, которая томила меня раньше.
Вы упрекаете меня, что я уѣхалъ, не простившись съ вами. Богъ мой! Если бъ я только смѣлъ думать, что вы не забыли обо мнѣ и вспоминаете безъ прежняго холода, — неужели я не простоялъ бы, какъ раньше, цѣлую ночь на улицѣ передъ вашимъ окномъ, подъ вьюгой и снѣгомъ... Нѣтъ, нѣтъ, не сердитесь на меня: я знаю, къ прошлому нѣтъ возврата. И если вы оставите мнѣ хотя каплю вашей дружбы, — это будетъ великой, царственной милостью, которой я не достоинъ.
Къ тому-же, я уѣхалъ изъ Петербурга не по своей волѣ. Меня увезли, почти насильно, — я до сихъ поръ не знаю, зачѣмъ. Кажется, наши думаютъ, что у меня начинается чахотка. Конечно, на самомъ дѣлѣ, ничего подобнаго нѣтъ и въ поминѣ; напротивъ, я себя превосходно чувствую. Цѣлые дни провожу въ прогулкахъ, по большей части одинъ: вы помните, я всегда любилъ одиночество. Здѣсь хорошо. Чудесный воздухъ, крѣпкій и сильный, точно вино, — въ самомъ дѣлѣ, временами отъ него положительно пьянѣешь; чудесное небо, ласковое, глубокое, синее, какъ ваши глаза. Но душа моя, отзываясь на всю эту красоту, все-же чувствуетъ здѣсь себя только гостьей. Всюду: въ горахъ, среди которыхъ такими ничтожными и маленькими кажутся наша жизнь и страданья, надъ зеркальной гладью озеръ, въ дивныхъ рощахъ, благоухающихъ, какъ цвѣтники послѣ дождя, среди блестящаго праздника великолѣпной и щедрой природы я вспоминаю съ такой сладкой печалью родные луга подъ дымкой росы, нѣжный запахъ березокъ, — и грохотъ водопадовъ въ ущельяхъ, величественный, какъ голосъ самого бога жизни, не заставитъ меня забыть шумъ далекаго поѣзда, который тишина уснувшихъ полей приносила намъ въ часы нашихъ позднихъ прогулокъ.
Тѣ часы умерли и не воскреснутъ больше. Но они были лучшимъ, что дала мнѣ моя жизнь, и всей благодарностью сердца, уставшаго страдать, я благословляю ихъ спокойный сонъ въ вѣчности. Я не въ правѣ жаловаться на судьбу, потому что она оставила мнѣ самое прочное, самое надежное счастье, — святую тоску и сладость воспоминаній. Неужели-же, кромѣ прошлаго, для меня возможно еще и будущее?
Я не стану благодарить васъ, — этого не нужно. Безъ моихъ словъ, вы сами должны чувствовать, что сдѣлали для меня, — и какъ я вамъ благодаренъ.
Вашъ навѣкъ Викторъ Турицынъ. » III.
Петергофъ, 11 іюля.
«Моя крошка Надина!
Наконецъ-то, я собралась написать тебѣ. Это хорошее намѣреніе было у меня давно, только все какъ-то не хватало времени. Ты уже знаешь отъ Поля, который за тобой ухаживаетъ (вѣдь, это уже не секретъ, — можешь не отпираться), что мы живемъ въ Петергофѣ и представляешь себѣ, какъ весело я провожу время здѣсь, гдѣ такая масса военныхъ. Къ тому-же, нынѣшнимъ лѣтомъ, въ Петергофѣ и Красномъ на рѣдкость мало хорошенькихъ, такъ что я безъ труда завоевала всѣхъ, кого хотѣла. Все это очень интересно. Разумѣется, интригамъ, проискамъ противъ меня нѣтъ конца. Здѣшнія матроны охотно разорвали бы твою Люську, въ клочки, но я такъ политично веду себя, такъ искусно умѣю опускать глазки, гдѣ нужно, что онѣ не могутъ придраться ни къ чему и только шипятъ отъ злости. Серьезныхъ претендентовъ на престолъ пока нѣтъ, что очень огорчаетъ маманъ, — и очень устраиваетъ меня. Достаточно и зимой этого скучнаго спорта.
Изъ офицеровъ, конечно, лучше всѣхъ Н—цы. Ихъ новая форма мнѣ очень нравится, а вотъ Ивановское училище обидѣли: бѣдные мальчики, вѣдь, ихъ теперешніе погоны чисто-армейскаго образца, а они всегда считали себя гвардіей. Помнишь Колю Елкина и его «приклю
ченія, о которыхъ не говорятъ при дамахъ»? Онъ былъ все-таки очень глупое дитя, надо сознаться въ этомъ. Или
Братская могила нѣмцевъ.
Снимокъ нашего корресп. А. К. Булла.