новата она, и даже, быть можетъ, только она. Это вѣрно. Но она оправдывается тѣмъ, что разлюбила, — и, право, я не нашлась бы ничего возразить на это, хотя бѣднаго идеалиста — Витю жалѣю всѣмъ сердцемъ. Все-таки виноватъ во многомъ и онъ самъ. Насъ, обыкновенныхъ женщинъ, у которыхъ нѣтъ ничего, кромѣ хорошенькой мордочки, нельзя любить такъ глубоко и такъ сильно, нельзя дѣлаться нашими рабами. Мы можемъ быть счастливы сами и дать счастье мужчинѣ только тогда, когда чувствуемъ его твердую и властную руку надъ собою. Викторъ Турицынъ не изъ тѣхъ, которые умѣютъ повелѣвать, но скажите, кто же виноватъ въ этомъ?
Не осуждайте же Люсю: я увѣрена, настанетъ время, когда она сама осудитъ себя и будетъ горько жалѣть о прошломъ, которое никогда не вернется.
Искренно преданная вамъ Надежда Розанова».
«Р. S. Она проситъ васъ сдѣлать такъ, чтобы впослѣдствіи у Виктора не нашли этихъ писемъ»...
VI.
Гліонъ.
... «Я не могъ дождаться вашего отвѣта и еще разъ пишу вамъ. Не сердитесь, умоляю васъ. Мнѣ трудно писать; силы уходятъ съ каждой минутой, какъ будто слишкомъ бурная и неожиданная радость сломила окон
чательно организмъ, долго боровшійся съ болѣзнью и горемъ.
Я люблю васъ. Что говорить о дружбѣ! Я люблю васъ, какъ раньше, какъ всегда съ первой встрѣчи, — какъ буду любить до смерти, которая ходитъ за мной по пятамъ точно невидимый сторожъ тюрьмы, подсматтриваетъ за мной изъ-за каждаго дерева въ лѣсу, отскакиваетъ отъ моей кровати, когда я ночью раскрываю глаза, разбуженный кошмаромъ, и только ждетъ минуты, чтобы погасить послѣднимъ роковымъ дуновеньемъ нагорѣвшій свѣтильникъ моей жизни. Защитите меня отъ нея! Если бъ вы были здѣсь, со мной, я смѣлѣе смотрѣлъ бы на ея черную тѣнь. Моя жизнь принадлежитъ не мнѣ, я обѣщалъ ее вамъ и не могу такъ легко отказаться отъ нея теперь, когда, быть можетъ, близко новое чудесное утро...
Простите меня, я говорю безумныя и смѣшныя вещи, — но мнѣ такъ хочется вѣрить въ счастье! Вѣдь, я его никогда не видѣлъ въ жизни. Недаромъ мнѣ такъ ясно вспоминаются теперь малѣйшія черты прошлаго, которыя время и злыя слезы обиды не могли изгладить изъ моей памяти. Недавно я видѣлъ во снѣ нашу первую встрѣчу съ вами. Боже мой, какъ давно это было, а, вѣдь, всего одинъ годъ прошелъ съ тѣхъ поръ, — даже меньше. Вы поразили меня, какъ молнія. Ваше лицо, голосъ, фигура сразу и навѣкъ запечатлѣлись въ моей душѣ, и сейчасъ я закрываю глаза и вижу васъ такъ ясно, такъ близко... Поздній вечеръ, темнота, снѣгъ идетъ, мы ѣдемъ изъ театра; я обнимаю васъ, и ваша рука чуть замѣтно отвѣчаетъ на мое пожатье...
Если Богъ еще разъ придетъ на землю, Его имя будетъ — Любовь. Весной, въ маѣ, выпалъ снѣгъ и похоронилъ нѣжные цвѣты, фіалки, голубыя фіалки подъ своей тяжестью. Но они не умерли; солнце воскреситъ ихъ горячимъ поцѣлуемъ. А я?..
Не могу писать больше. У меня жаръ, все мутится передъ глазами. Любовь моя, прости... »
VII.
«Мой милый, мой любимый, подожди еще немного, скоро мы увидимся съ тобою. Забудь о прошломъ; похорони его навсегда въ самой глубокой могилѣ твоего сердца: ты долженъ жить для будущаго, для новаго счастья. Тѣ цвѣты, что погибли подъ снѣгомъ, не воскреснутъ, — но другіе, юные и радостные, придутъ имъ на смѣну, и они будутъ прекраснѣе въ тысячу разъ и будутъ цвѣсти для тебя, для тебя одного.
Я люблю тебя. Издалека, изъ тоскливыхъ сумерекъ одиночества и печали, я шлю тебѣ мой поцѣлуй, чтобы онъ оживилъ тебя, бѣдный цвѣтокъ, убитый холодомъ жестокой безсердечной зимы. Будь счастливъ, успокойся, мой милый, мое любимое, больное дитя: скоро ты отдохнешь и улыбнешься, и эта улыбка будетъ вѣчной, какъ вѣчнымъ будетъ твой покой и твое счастье»...
VIII.
Петербургъ, 19 августа 1912 г. «Глубокоуважаемая Надежда Юрьевна!
Передайте, пожалуйста, m-llе Мещерской, которой я не рѣшаюсь болѣе писать лично, что я еще разъ благодарю ее за все сдѣланное для В. Турицына, который скончался во вторникъ, 16 августа, въ Гліонѣ. Успокойте ее такъ же относительна писемъ. Ихъ не найдетъ никто, — объ этомъ я позабочусь, и не только ради нея, но и во имя памяти дорогого покойнаго.
Искренно уважающій васъ и сердечно преданный
докторъ Немировъ», Георгій Павловъ.
Во ржи.
Снимокъ наш. корресп. г. Шок—ра.
Не осуждайте же Люсю: я увѣрена, настанетъ время, когда она сама осудитъ себя и будетъ горько жалѣть о прошломъ, которое никогда не вернется.
Искренно преданная вамъ Надежда Розанова».
«Р. S. Она проситъ васъ сдѣлать такъ, чтобы впослѣдствіи у Виктора не нашли этихъ писемъ»...
VI.
Гліонъ.
... «Я не могъ дождаться вашего отвѣта и еще разъ пишу вамъ. Не сердитесь, умоляю васъ. Мнѣ трудно писать; силы уходятъ съ каждой минутой, какъ будто слишкомъ бурная и неожиданная радость сломила окон
чательно организмъ, долго боровшійся съ болѣзнью и горемъ.
Я люблю васъ. Что говорить о дружбѣ! Я люблю васъ, какъ раньше, какъ всегда съ первой встрѣчи, — какъ буду любить до смерти, которая ходитъ за мной по пятамъ точно невидимый сторожъ тюрьмы, подсматтриваетъ за мной изъ-за каждаго дерева въ лѣсу, отскакиваетъ отъ моей кровати, когда я ночью раскрываю глаза, разбуженный кошмаромъ, и только ждетъ минуты, чтобы погасить послѣднимъ роковымъ дуновеньемъ нагорѣвшій свѣтильникъ моей жизни. Защитите меня отъ нея! Если бъ вы были здѣсь, со мной, я смѣлѣе смотрѣлъ бы на ея черную тѣнь. Моя жизнь принадлежитъ не мнѣ, я обѣщалъ ее вамъ и не могу такъ легко отказаться отъ нея теперь, когда, быть можетъ, близко новое чудесное утро...
Простите меня, я говорю безумныя и смѣшныя вещи, — но мнѣ такъ хочется вѣрить въ счастье! Вѣдь, я его никогда не видѣлъ въ жизни. Недаромъ мнѣ такъ ясно вспоминаются теперь малѣйшія черты прошлаго, которыя время и злыя слезы обиды не могли изгладить изъ моей памяти. Недавно я видѣлъ во снѣ нашу первую встрѣчу съ вами. Боже мой, какъ давно это было, а, вѣдь, всего одинъ годъ прошелъ съ тѣхъ поръ, — даже меньше. Вы поразили меня, какъ молнія. Ваше лицо, голосъ, фигура сразу и навѣкъ запечатлѣлись въ моей душѣ, и сейчасъ я закрываю глаза и вижу васъ такъ ясно, такъ близко... Поздній вечеръ, темнота, снѣгъ идетъ, мы ѣдемъ изъ театра; я обнимаю васъ, и ваша рука чуть замѣтно отвѣчаетъ на мое пожатье...
Если Богъ еще разъ придетъ на землю, Его имя будетъ — Любовь. Весной, въ маѣ, выпалъ снѣгъ и похоронилъ нѣжные цвѣты, фіалки, голубыя фіалки подъ своей тяжестью. Но они не умерли; солнце воскреситъ ихъ горячимъ поцѣлуемъ. А я?..
Не могу писать больше. У меня жаръ, все мутится передъ глазами. Любовь моя, прости... »
VII.
«Мой милый, мой любимый, подожди еще немного, скоро мы увидимся съ тобою. Забудь о прошломъ; похорони его навсегда въ самой глубокой могилѣ твоего сердца: ты долженъ жить для будущаго, для новаго счастья. Тѣ цвѣты, что погибли подъ снѣгомъ, не воскреснутъ, — но другіе, юные и радостные, придутъ имъ на смѣну, и они будутъ прекраснѣе въ тысячу разъ и будутъ цвѣсти для тебя, для тебя одного.
Я люблю тебя. Издалека, изъ тоскливыхъ сумерекъ одиночества и печали, я шлю тебѣ мой поцѣлуй, чтобы онъ оживилъ тебя, бѣдный цвѣтокъ, убитый холодомъ жестокой безсердечной зимы. Будь счастливъ, успокойся, мой милый, мое любимое, больное дитя: скоро ты отдохнешь и улыбнешься, и эта улыбка будетъ вѣчной, какъ вѣчнымъ будетъ твой покой и твое счастье»...
VIII.
Петербургъ, 19 августа 1912 г. «Глубокоуважаемая Надежда Юрьевна!
Передайте, пожалуйста, m-llе Мещерской, которой я не рѣшаюсь болѣе писать лично, что я еще разъ благодарю ее за все сдѣланное для В. Турицына, который скончался во вторникъ, 16 августа, въ Гліонѣ. Успокойте ее такъ же относительна писемъ. Ихъ не найдетъ никто, — объ этомъ я позабочусь, и не только ради нея, но и во имя памяти дорогого покойнаго.
Искренно уважающій васъ и сердечно преданный
докторъ Немировъ», Георгій Павловъ.
Во ржи.
Снимокъ наш. корресп. г. Шок—ра.