искусства, моля всѣхъ дѣятелей сцены не губить талантовъ для прихоти низменной публики. И чѣмъ чаще напоминалъ Богдановъ-Вольскій товарищамъ о задачахъ искусства, тѣмъ болѣе крѣпла въ немъ увѣренность, что могучій его талантъ не могъ развернуться изъ-за непониманія глупой и дерзкой толпы, которая платитъ деньги и хочетъ диктовать искусству свои требованія. И уже на склонѣ лѣтъ, будучи толстымъ старичкомъ съ отвислой нижней губой, Богдановъ-Вольскій окончательно убѣдилъ себя, что въ его лицѣ погибъ соперникъ Сальвини.
Нужно было случиться, что черезъ тридцать лѣтъ труппа, въ которой служилъ теперь Богдановъ-Вольскій, очутилась въ Грязелужскѣ, гдѣ начиналъ свою карьеру молодой соперникъ Сальвини. Театръ стоялъ все тотъ же, желтый, глупо-круглый, покосившійся, какъ будто хромающій. И городъ былъ такой-же унылый, спящій, какъ въ тѣ поры, когда Кудряшкина принимала ухаживанія секретаря городской управы. По Большой Дворянской улицѣ сновали гимназисты и пухленькія барышни, а Пушкинская, какъ и въ старое время, усѣяна была трактирами и мучными лабазами. Зданіе «Бристоля» все одиноко торчало на Центральной площади, и городовые зѣвали на углахъ улицъ, уныло оглядывая проходящихъ.
Сборы труппа дѣлала приличные. Публикѣ некуда было приткнуть себя по вечерамъ, и она охотно шла въ театръ. И въ первый же вечеръ, во второмъ ряду креселъ, Богдановъ-Вольскій увидѣлъ бритое лицо Спичкина. Онъ былъ все тотъ же: бѣлокурый, пучеглазый, въ старомъ потертомъ сюртукѣ, и шея была повязана желто-синимъ легкомысленнымъ галстукомъ.
Хотѣлось подойти въ антрактѣ къ рецензенту, ударить его наотмашь въ лицо и крикнуть:
— Вотъ тебѣ! Получай!
Но Богдановъ-Вольскій понималъ, что за такой «номеръ» по головкѣ не погладятъ. Между тѣмъ, желаніе обидѣть рецензента, причинить ему боль, съ каждымъ днемъ все болѣе овладѣвало актеромъ. Всѣ мысли его сосредоточились на одномъ: отомстить проклятому Спичкину, этому губителю талантовъ. Богдановъ-Вольскій потерялъ даже аппетитъ, путалъ роли и однажды повернулся къ публикѣ спиной, что замѣтилъ режиссеръ, наставительно сказавшій:
— Что-жъ это вы, Яковъ Ивановичъ?.. Старый актеръ, а къ публикѣ, — такъ сказать, — задомъ поворачиваетесь!..
Въ послѣднемъ антрактѣ, сидя въ уборной и пуская табачныя кольца, Богдановъ-Вольскій обратился къ комику Флеровскому:
— А какъ думаешь, Степа, съѣздить рецензенту по уху?
Тотъ удивленно посмотрѣлъ:
— Нешто ругалъ?.. Нѣтъ, говоришь? Такъ по какой такой причинѣ?
Стыдно было Якову Ивановичу разсказать обо всемъ. Не хотѣлось будить воспоминаній, которыя столько лѣтъ жгли его... И съ разсѣянной, напускной небрежностью, Богдановъ-Вольскій тянулъ слова:
— Причина!.. Да такъ... безъ причины... физіономія больно скверная!..
Комикъ насупился и пробасилъ:
— Безъ причины... этого никакъ нельзя... Изобрѣти причину, — тогда и бей... чтобы, значитъ, на законномъ основаніи... по пунктамъ, да-съ!..
Яковъ Ивановичъ затянулся, пустилъ большое кольцо и задумался.
Будучи однимъ вечеромъ свободенъ и направляясь въ кабинетъ къ управляющему просить о выдачѣ въ авансъ двадцати пяти рублей, — Богдановъ-Вольскій въ окошечко телефонной комнаты увидѣлъ фигуру Спичкина. Передъ нимъ лежала записная книжка, онъ смотрѣлъ въ нее...
— Въ редакцію, должно быть... отчетъ о спектаклѣ, — подумалъ Яковъ Ивановичъ: — Ладно!..
И въ головѣ его быстро созрѣлъ планъ мести:
— Я-те покажу!.. Бить нельзя... надо причину имѣть... Что-жъ, мы иначе можемъ... Погоди, проклятая балаболка!..
Съ того дня, каждый вечеръ передъ началомъ послѣдняго антракта, иногда въ гримѣ, Богдановъ-Вольскій проходилъ въ телефонную комнату, усаживался на рыжій вѣнскій стулъ и просилъ соединить съ Птицыной, старой любительницей драматическаго искусства, у которой онъ столовался. Яковъ Ивановичъ разсказывалъ ей о спектаклѣ, о сборѣ, о томъ, какъ провалился, отчаянно провалился Сашка Корытинъ.
— Звѣзда-то наша того... окончательно проваливается!.. Дутая знаменитость!
У дверей выстраивались ждавшіе очереди. Волновалась жена товарища прокурора, обычно справлявшаяся, уложили ли уже спать Митю; сердился акцизный надзиратель; роптали барышни; что-то невнятное бормоталъ отставной исправникъ Гривинъ. А Богдановъ-Вольскій, закрывъ глаза и «напустивъ верхнюю морщину», какъ это дѣлалъ покойный резонеръ Затыкинъ, внимательно слушалъ Птицыну, у которой захворалъ мопсикъ.
Если-же Птицына была въ театрѣ, — Яковъ Ивановичъ соединялся съ гастрономической торговлей Бабчука, подзывалъ управляющаго и бесѣдовалъ съ тѣмъ о всякой всячинѣ.
— Пускай ее постоитъ, публика почтенная... За рубль хотятъ и по телефону говорить! — злорадно думалъ Богдановъ-Вольскій: — Постойте, красавцы, постойте!..
И когда раздавался первый звонокъ, и стоящіе въ
очереди начинали нетерпѣливо заглядывать въ оконце,
Плѣнные австрійцы въ Петроградѣ (августъ).Снимокъ нашего корресп. К. К. Булла.