магу, жуетъ, потомъ запуститъ мягкій комочекъ въ стѣну и снова жевать. А для чего?
Марья Михайловна нѣсколько разъ поглядывала на меня удовлетворенными, торжествующими глазами, словно говоря безъ словъ: «видишь, какое общество? »
— Котикъ, прочти намъ свои новыя произведенія, — попросила она. — Господа, минуточку вниманія! Чудные стихи!
Разговоры потухли. Поэтъ поднялъ лицо, посмотрѣлъ на лампу и тихимъ, шепелявящимъ, носовымъ голосомъ началъ:
«О, если бъ умершія грезы Воскресли!
О, если бъ увядшія розы Ожили!
О, если бы, если бы, если бы, если... »
— Замѣчательно! — прошептала Марья Михайловна, закрывая глаза.
«Умершія грезы
Воскреснуть хотятъ, Увядшія розы
Оживутъ опятъ. И новая зоря,
Яркимъ пламенемъ горя,
Подъ звонъ разбитыхъ путъ Освѣтитъ чудный путь... »
Стали обсуждать стихотвореніе. Дама въ пенснэ сказала, что ее подкупаетъ свободный размѣръ и утвержденіе жизни, какое чувствуется «въ заключительныхъ, финальныхъ аккордахъ стихотворенія, звучащихъ, какъ фанфары». Господинъ, говорившій о необходимости идти на фабрики и заводы, глубокомысленно промямлилъ, покашливая:
— Да, чувствуется несомнѣнный талантъ, но сюжеты надо брать другіе.
Марья Михайловна подсѣла ко мнѣ.
— Ну, а вы что скажете? Вы мало понимаете въ стихахъ, а все-таки — вамъ нравится? Правда, замѣчательно? Я прямо не знаю, что это будетъ, когда онъ выпуститъ свою книгу! Потрясающее впечатлѣніе! — Она помолчала и еще тише зашептала: — Теперь вы понимаете, почему я не могла больше прозябать тамъ, въ глуши провинціальной жизни. Котикъ гостилъ у начальника станціи, и я сразу почувствовала, какой это поэтъ. Правда, сейчасъ немного трудновато въ матеріальномъ отношеніи, но мой мѣщанинъ высылаетъ пятьдесятъ рублей ежемѣсячно, мать — сто, но это пока только. Вотъ вы увидите, что будетъ черезъ годъ-два! Вотъ увидите!
Марья Михайловна, очевидно, думала, что я раздѣлю ея восторги и ея надежды. По глазамъ ея видѣлъ, что она ждетъ этого, потому что... мнѣ показалось въ тонѣ ея голоса, что она плохо вѣритъ въ то, во что хочетъ вѣрить, и потому такъ настойчиво, такъ напряженно говоритъ о будущемъ.
— Вы понимаете, быть подругой поэта — это такое счастье, я даже вамъ прямо скажу — это заслуга передъ литературой. Возьмите Беатричу и Данте! Вы понимаете, они вошли въ исторію! Что вы скажете? Что могъ сказать я?
— А не скучаете вы по нашимъ мѣстамъ? — спросилъ я. Марья Михайловна вздохнула грустно и глубоко, но затрещала снова:
— Нисколько! Примитивно очень! Рѣчка, станція, по
ле, мѣщанскій фонъ для мѣщанской картины жизни. И, наконецъ, наше творческое воображеніе создаетъ образы, предъ которыми блѣднѣютъ природныя краски дѣйствительной жизни.
«Н-да-съ! — подумалъ я. — Капутъ! »
Вышелъ я вмѣстѣ со всѣми. Впереди шелъ господинъ, говорившій о рабочихъ, съ дамой въ пенснэ.
— Ф-фу, я думалъ, что съ ума сойду! — сказалъ онъ. — Присталъ ко мнѣ этотъ идіотъ, чтобы я его стихи устроилъ въ нашу редакцію. Да мнѣ въ морду плюнутъ, если я прочитаю имъ эти дурацкія грезы-розы.
— А ты хвалилъ, говорилъ, что есть талантъ.
— Странно! Надо же что-нибудь сказать, когда смотрятъ тебѣ въ ротъ. Ты тоже хвалила. Утвержденіе жизни какое-то нашла.
— Пожалуйста! Я изъ вѣжливости.
— Я тоже изъ вѣжливости. А эта дура, индюшка, что съ нимъ живетъ, восхищается.
Дама быстро оглянулась, увидѣла меня и что-то шепнула своему спутнику.
— Я никогда не скрываю своихъ мнѣній, — угрюмо пробурчалъ онъ. — Что думаю, то и говорю. А кому это не нравится — мнѣ наплевать! Я человѣкъ принципіальный.
Я не видѣлъ Марьи Михайловны нѣсколько мѣсяцевъ и забылъ о ней. Однажды, оглядывая витрину книжнаго магазина, я увидѣлъ маленькую книжечку и на ней знакомую фамилію: «Изданіе М. М. Трохименко». Книжечка называлась: «Фантазіи и грезы. Ноктюрны, сонеты и рондо». Такъ-съ! Какъ-то снова пришлось мнѣ случайно встрѣтиться съ Марьей Михайловной, Она заговорила почему-то о теат Привалъ артиллеріи въ полѣ
Снимокъ наш. корресп. С. Александрова
Марья Михайловна нѣсколько разъ поглядывала на меня удовлетворенными, торжествующими глазами, словно говоря безъ словъ: «видишь, какое общество? »
— Котикъ, прочти намъ свои новыя произведенія, — попросила она. — Господа, минуточку вниманія! Чудные стихи!
Разговоры потухли. Поэтъ поднялъ лицо, посмотрѣлъ на лампу и тихимъ, шепелявящимъ, носовымъ голосомъ началъ:
«О, если бъ умершія грезы Воскресли!
О, если бъ увядшія розы Ожили!
О, если бы, если бы, если бы, если... »
— Замѣчательно! — прошептала Марья Михайловна, закрывая глаза.
«Умершія грезы
Воскреснуть хотятъ, Увядшія розы
Оживутъ опятъ. И новая зоря,
Яркимъ пламенемъ горя,
Подъ звонъ разбитыхъ путъ Освѣтитъ чудный путь... »
Стали обсуждать стихотвореніе. Дама въ пенснэ сказала, что ее подкупаетъ свободный размѣръ и утвержденіе жизни, какое чувствуется «въ заключительныхъ, финальныхъ аккордахъ стихотворенія, звучащихъ, какъ фанфары». Господинъ, говорившій о необходимости идти на фабрики и заводы, глубокомысленно промямлилъ, покашливая:
— Да, чувствуется несомнѣнный талантъ, но сюжеты надо брать другіе.
Марья Михайловна подсѣла ко мнѣ.
— Ну, а вы что скажете? Вы мало понимаете въ стихахъ, а все-таки — вамъ нравится? Правда, замѣчательно? Я прямо не знаю, что это будетъ, когда онъ выпуститъ свою книгу! Потрясающее впечатлѣніе! — Она помолчала и еще тише зашептала: — Теперь вы понимаете, почему я не могла больше прозябать тамъ, въ глуши провинціальной жизни. Котикъ гостилъ у начальника станціи, и я сразу почувствовала, какой это поэтъ. Правда, сейчасъ немного трудновато въ матеріальномъ отношеніи, но мой мѣщанинъ высылаетъ пятьдесятъ рублей ежемѣсячно, мать — сто, но это пока только. Вотъ вы увидите, что будетъ черезъ годъ-два! Вотъ увидите!
Марья Михайловна, очевидно, думала, что я раздѣлю ея восторги и ея надежды. По глазамъ ея видѣлъ, что она ждетъ этого, потому что... мнѣ показалось въ тонѣ ея голоса, что она плохо вѣритъ въ то, во что хочетъ вѣрить, и потому такъ настойчиво, такъ напряженно говоритъ о будущемъ.
— Вы понимаете, быть подругой поэта — это такое счастье, я даже вамъ прямо скажу — это заслуга передъ литературой. Возьмите Беатричу и Данте! Вы понимаете, они вошли въ исторію! Что вы скажете? Что могъ сказать я?
— А не скучаете вы по нашимъ мѣстамъ? — спросилъ я. Марья Михайловна вздохнула грустно и глубоко, но затрещала снова:
— Нисколько! Примитивно очень! Рѣчка, станція, по
ле, мѣщанскій фонъ для мѣщанской картины жизни. И, наконецъ, наше творческое воображеніе создаетъ образы, предъ которыми блѣднѣютъ природныя краски дѣйствительной жизни.
«Н-да-съ! — подумалъ я. — Капутъ! »
Вышелъ я вмѣстѣ со всѣми. Впереди шелъ господинъ, говорившій о рабочихъ, съ дамой въ пенснэ.
— Ф-фу, я думалъ, что съ ума сойду! — сказалъ онъ. — Присталъ ко мнѣ этотъ идіотъ, чтобы я его стихи устроилъ въ нашу редакцію. Да мнѣ въ морду плюнутъ, если я прочитаю имъ эти дурацкія грезы-розы.
— А ты хвалилъ, говорилъ, что есть талантъ.
— Странно! Надо же что-нибудь сказать, когда смотрятъ тебѣ въ ротъ. Ты тоже хвалила. Утвержденіе жизни какое-то нашла.
— Пожалуйста! Я изъ вѣжливости.
— Я тоже изъ вѣжливости. А эта дура, индюшка, что съ нимъ живетъ, восхищается.
Дама быстро оглянулась, увидѣла меня и что-то шепнула своему спутнику.
— Я никогда не скрываю своихъ мнѣній, — угрюмо пробурчалъ онъ. — Что думаю, то и говорю. А кому это не нравится — мнѣ наплевать! Я человѣкъ принципіальный.
Я не видѣлъ Марьи Михайловны нѣсколько мѣсяцевъ и забылъ о ней. Однажды, оглядывая витрину книжнаго магазина, я увидѣлъ маленькую книжечку и на ней знакомую фамилію: «Изданіе М. М. Трохименко». Книжечка называлась: «Фантазіи и грезы. Ноктюрны, сонеты и рондо». Такъ-съ! Какъ-то снова пришлось мнѣ случайно встрѣтиться съ Марьей Михайловной, Она заговорила почему-то о теат Привалъ артиллеріи въ полѣ
Снимокъ наш. корресп. С. Александрова