намъ, сами услышите, какъ онъ читаетъ. Прямо морозъ по кожѣ!
Марья Михайловна говорила, а я смотрѣлъ на нее: постарѣла, бѣдная! Подъ глазами мѣшки, на вискахъ уже морщины собрались, а щеки отвисаютъ. Напудрена, намазана, затянута. Тяжело ей!
— Я чувствую себя легко, свободно, какъ птица, — говорила она: — у меня выросли крылья. Вы понимаете, какое счастье, когда чувствуешь, что ты подруга человѣка, который произведетъ прямо настоящій переворотъ въ искусствѣ. И прежняя жизнь кажется убогой, сѣренькой, безцвѣтной.
Ну, вотъ сами посудите: сидѣла бы я тамъ въ тинѣ мелкой провинціальной жизни, прозябала, жила интересами пошлаго, замкнутаго круга, а теперь я чувствую, что я вдохновляю человѣка, котораго скоро всѣ узнаютъ. Вотъ вы увидите, что его пригласятъ на императорскую сцену. Я предсказываю это и даю голову на отсѣченіе!
Прошелъ годъ. Я не выдержалъ однажды и поѣхалъ къ себѣ на родину лѣто прожить. Все было попрежнему, ничто не измѣнилось. Многіе, правда, поумирали, но деревья, рѣчка, степь — все было прежнее, милое, родное. Такъ же шумѣлъ по вечерамъ поѣздъ въ степи, такъ же задумчиво свѣтилъ мѣсяцъ, и такъ же рѣчка текла въ камышахъ, серебряная днемъ и красно-золотая по вечерамъ. На станціи, попрежнему, передъ приходомъ поѣзда гуляла молодежь, а пожилые сидѣли въ буфетѣ и пили пиво.
Въ одинъ изъ вечеровъ я зашелъ на станцію. Въ буфетѣ было накурено и шумно. За крайнимъ, у двери, столикомъ сидѣла компанія. Я узналъ среди нея мужа Марьи Михайловны, акцизнаго Трохименко. Меня тоже узнали. Начались разспросы.
— А что, бабу мою не встрѣчали? — спросилъ Трохименко, и красное пьяное лицо его стало темно-багровымъ.
Я сказалъ, что встрѣчалъ Марью Михайловну два раза. Сосѣдъ мой, помощникъ начальника станціи, толкнулъ меня локтемъ и, моргнувъ въ сторону Трохименко, засмѣялся: — Встрѣчаетъ сегодня дражайшую половину.
— Путалась она тамъ съ разными хахалями, — угрюмо засопѣлъ Трохименко, — говорили мнѣ. Какой-то тамъ писака, съ нимъ и отсюда убѣжала, потомъ, слыхалъ, артистъ, потомъ художникъ, потомъ присяжный повѣренный.
— Романсовая дама! — хихикнулъ мой сосѣдъ. — Что и говорить!
— А теперь домой захотѣлось, — продолжалъ Трохименко и досталъ изъ кармана смятое письмо. — Отъ, пишетъ!
— Знаемъ, слыхали, двадцать разъ читалъ, — раздались голоса.
Трохименко ткнулъ пальцемъ въ мою сторону. — Онъ не слыхалъ. Пускай слушаетъ.
Онъ развернулъ смятый, затрепанный листокъ, расправилъ его волосатой рукой и сталъ читать:
«Я познала жизнь и много выстрадала». Знаемъ, что такое она тамъ познала. Отъ! «Тѣ сіяющіе проблески, которые вспыхнули въ моей душѣ, я рѣшила принести тебѣ, чтобы озарить твою замкнутую жизнь». — Трохименко покрутилъ головой: — списала откуда-нибудь!.. «Я убѣдилась, что жизнь у корней, на лонѣ природы дастъ гораздо больше прочныхъ радостей, чѣмъ современная городская культура и цивилизація». Ловко пишетъ!
— Непремѣнно списала, — сказалъ мой сосѣдъ. — Я
убѣжденъ.
Взятіе германскаго орудія.
Съ фот. К. Глыбовской.
Встрѣча съ бѣженцами.
Съ фот. К. Глыбовской.
ВЫСТАВКА КАРТИНЪ И ЭТЮДОВЪ
Марья Михайловна говорила, а я смотрѣлъ на нее: постарѣла, бѣдная! Подъ глазами мѣшки, на вискахъ уже морщины собрались, а щеки отвисаютъ. Напудрена, намазана, затянута. Тяжело ей!
— Я чувствую себя легко, свободно, какъ птица, — говорила она: — у меня выросли крылья. Вы понимаете, какое счастье, когда чувствуешь, что ты подруга человѣка, который произведетъ прямо настоящій переворотъ въ искусствѣ. И прежняя жизнь кажется убогой, сѣренькой, безцвѣтной.
Ну, вотъ сами посудите: сидѣла бы я тамъ въ тинѣ мелкой провинціальной жизни, прозябала, жила интересами пошлаго, замкнутаго круга, а теперь я чувствую, что я вдохновляю человѣка, котораго скоро всѣ узнаютъ. Вотъ вы увидите, что его пригласятъ на императорскую сцену. Я предсказываю это и даю голову на отсѣченіе!
Прошелъ годъ. Я не выдержалъ однажды и поѣхалъ къ себѣ на родину лѣто прожить. Все было попрежнему, ничто не измѣнилось. Многіе, правда, поумирали, но деревья, рѣчка, степь — все было прежнее, милое, родное. Такъ же шумѣлъ по вечерамъ поѣздъ въ степи, такъ же задумчиво свѣтилъ мѣсяцъ, и такъ же рѣчка текла въ камышахъ, серебряная днемъ и красно-золотая по вечерамъ. На станціи, попрежнему, передъ приходомъ поѣзда гуляла молодежь, а пожилые сидѣли въ буфетѣ и пили пиво.
Въ одинъ изъ вечеровъ я зашелъ на станцію. Въ буфетѣ было накурено и шумно. За крайнимъ, у двери, столикомъ сидѣла компанія. Я узналъ среди нея мужа Марьи Михайловны, акцизнаго Трохименко. Меня тоже узнали. Начались разспросы.
— А что, бабу мою не встрѣчали? — спросилъ Трохименко, и красное пьяное лицо его стало темно-багровымъ.
Я сказалъ, что встрѣчалъ Марью Михайловну два раза. Сосѣдъ мой, помощникъ начальника станціи, толкнулъ меня локтемъ и, моргнувъ въ сторону Трохименко, засмѣялся: — Встрѣчаетъ сегодня дражайшую половину.
— Путалась она тамъ съ разными хахалями, — угрюмо засопѣлъ Трохименко, — говорили мнѣ. Какой-то тамъ писака, съ нимъ и отсюда убѣжала, потомъ, слыхалъ, артистъ, потомъ художникъ, потомъ присяжный повѣренный.
— Романсовая дама! — хихикнулъ мой сосѣдъ. — Что и говорить!
— А теперь домой захотѣлось, — продолжалъ Трохименко и досталъ изъ кармана смятое письмо. — Отъ, пишетъ!
— Знаемъ, слыхали, двадцать разъ читалъ, — раздались голоса.
Трохименко ткнулъ пальцемъ въ мою сторону. — Онъ не слыхалъ. Пускай слушаетъ.
Онъ развернулъ смятый, затрепанный листокъ, расправилъ его волосатой рукой и сталъ читать:
«Я познала жизнь и много выстрадала». Знаемъ, что такое она тамъ познала. Отъ! «Тѣ сіяющіе проблески, которые вспыхнули въ моей душѣ, я рѣшила принести тебѣ, чтобы озарить твою замкнутую жизнь». — Трохименко покрутилъ головой: — списала откуда-нибудь!.. «Я убѣдилась, что жизнь у корней, на лонѣ природы дастъ гораздо больше прочныхъ радостей, чѣмъ современная городская культура и цивилизація». Ловко пишетъ!
— Непремѣнно списала, — сказалъ мой сосѣдъ. — Я
убѣжденъ.
Взятіе германскаго орудія.
Съ фот. К. Глыбовской.
Встрѣча съ бѣженцами.
Съ фот. К. Глыбовской.
ВЫСТАВКА КАРТИНЪ И ЭТЮДОВЪ