Посмотрите на эту картину и вы невольно посвѣжѣете сердцемъ; издалека деревенскій воздухъ пахнетъ на васъ и вы, вдали отъ этого народа, отъ этихъ веселыхъ дѣтей природы, почувствуете себя одинокимъ и задумаетесь.
Кобзарь—слѣпой старикъ съ вожатымъ—мальчикомъ бредетъ полемъ изъ какой-то деревпи. Собака провожаетъ его лаемъ; воздухъ вечерѣетъ: на западѣ тучи, на расчищенномъ клочкѣ по
темнѣвшаго неба свѣтитъ мѣсячный-серпъ. Мы давно, и то почти мелькомъ, видѣли эту картдну, во не забыть намъ того впечатлѣнія тихой грустя, которое испытали мы, глядя на этого
бѣднаго добраго старика; одна собака съ лаемъ провожаетъ его за его пѣсни...Гдѣ-то опъ преклонитъ свою голову? гдѣ-то будетъ играть и пѣть онъ завтра вечеромъ, послѣзавтра утромъ, . наканунѣ смерти?
Собираніе вишенъ,—Дворовые всѣхъ возрастовъ, въ-особенности босоногіе мальчики и дѣвочки, облѣпили вишневое де
рево и подъ надзоромъ самой помѣщнцы-старушкй собираютъ ягоды; вороватыя руки нагнули сукъ, обремененный плодами; сукъ трещитъ; старушка занята работой, но поглядываетъ изподлобья... Трудно передать вамъ всю простоту, всю прелесть этого рисунка,
всю свѣжесть этого теплаго колорита. Собираніе вишень—какое, кажется, прозаическое занятіе, а между-тѣмъ отчего же отъ кар
тины Соколова такъ и вѣетъ поэзіей. Тамъ, гдѣ вы не способны увидѣть поэзію въ дѣйствительности, вы увидите и поймете ее на полотнѣ, въ картинахъ нашего художника.
Такою же простотой отличается и картина его: Возвращеніе съ ярмарки. Передъ дверьми хаты стоитъ возъ, запряжен
ный волами; хохолъ отпрягаетъ ихъ. Женщины вынимаютъ изъ
воза покупки, вся семья суетится около, дѣти лезутъ п ждутъ гостинцевъ—вотъ вамъ и все содержаніе. Но Соколовъ и это
му содержанію придалъ столько чего-то симпатическаго, что, глядя на картину, и въ этой крестьянской семьѣ принимаешь не
вольное участіе, даже вспоминаешь то счастливое дѣтство, когда бывало и мы были рады пряничному пѣтуху, или свистѣлкѣ, купленной на ярмаркѣ.
Пасѣчникъ—старикъ, обитатель досчатаго шалаша, смотритель пчелъ и блюститель подсолнечниковъ, даетъ деревен
скимъ дѣтямъ свѣжій огурчикъ; на лицѣ его видно, до какой
степени серьезнымъ онъ считаетъ подарокъ свой, и онъ необманывается въ его великости; рученки дѣтей тянутся къ огурчику, какъ мы тянемся за чинами, орденами и деньгами; дѣти по
старше глядятъ на нихъ добродушно, но не безъ нѣкоторой зависти. Сцену довершаетъ собака, которая почуяла, что кто-то идетъ и смотритъ черезъ широкую щель забора въ поле, засѣянное гречихой, и ей одной дѣла нѣтъ до огурчика.
Года два тому назадъ Соколовъ былъ въ Константинополѣ. Не исчисляя всѣхъ картинъ его и акварелей, скажемъ въ заключеніе объ одной, еще не вполнѣ конченной, но уже блещу
щей невыразимою красотой высочайшей поэзіи. Въ мастерской его мы видали картину: Кладбище въ окрестностяхъ Константинополя.
Такого кладбища, окруженнаго кипарисами, конечно, нигдѣ вы не увидите, какъ только на Востокѣ. Громадныя деревья густо
зеленой сѣтью вѣтвей своихъ, насквозь пропитанныхъ лучами вечерняго, жаркаго солнца, одѣваютъ прозрачной тѣнью мрамор
ныя гробницы правовѣрныхъ, не пощаженныя ни временемъ, ни растительностью, которая, кажется, пустила корни свои глубоко въ
могильный мракъ и высасываетъ изъ нихъ вѣчно-юныя, вѣчносвѣжія силы. Направо старый бассейнъ, за деревьями надмогильный кіоскъ съ отворенной дверью; въ темной глубинѣ ви
ситъ лампадка и свѣтится красный огонекъ, а на переднемъ планѣ виноградная лоза, въ видѣ качель, виситъ, опутывая су
чья деревьевъ; на ней качается турецкая дѣвочка, ей помогаютъ шалить и ею любуются другія дѣти. Глядя на эту картину, невольно приходятъ на память стихи Пушкина :
II пусть у гробоваго входа
Младая будетъ жизнь играть, И равнодушная природа Красою вѣчною сіять.
Нѣкоторыя изъ вышеприведенныхъ мною картинъ Соколова можно видѣть въ Москвѣ, у г-на Солдатенкова, и въ Петер
бургѣ, въ галлереѣ г-на Прянишникова; нѣкоторыя же изъ нихъ я ве знаю, кому проданы.
Талантъ Соколова—оригинальный, самобытный талантъ; мы не будемъ сравнивать его ни съ кѣмъ изъ нашихъ художниковъ.
Скажемъ только вообще о большинствѣ тѣхъ картинъ, которыя въ продолженіи послѣднихъ лѣтъ встрѣчали мы на нашихъ вы
ставкахъ. Что насъ болѣе всего поражало въ нихъ (мы говоримъ здѣсь о лучшихъ произведеніяхъ нашей молодой живописи)—это вѣрность натурѣ до мельчайшихъ подробностей, ловкость кисти, расчитанность на эффектъ, содержаніе—въ большей или въ мень
шей мѣрѣ придуманное головой, вычнтанное пли не глубоко прочувствованное. Вездѣ не достаетъ чего-то; чего же именно? Именно того, безъ чего, напримѣръ, п одного дня не можетъ прожить лирическое стихотвореніе: не достаетъ искренности, жизненности, правды; не той дагеротипной правды, которая многимъ, въ особенности въ наше время, такъ удается и такъ нра
вится, а той поэтической правды, которая почему-то способна хоть на минуту образумить насъ, которая миритъ съ жизнью,
заставляетъ заглянуть въ себя, знакомитъ сердце наше съ тѣмъ или другимъ уголкомъ міра сего, наполняетъ его такими же су
ществами, какъ и всѣ мы, влечетъ насъ мысленно принять въ нихъ невольное участіе, какъ бы низки, бѣдны и грязны они ни были. Однимъ словомъ, для всякаго искуства, а стало-быть и для живописи, нужна та вдохновенная, изъ жизни выхваченная, сердцемъ выстраданная, мыслью взлелѣянная правда, которая поневолѣ иногда заставляетъ задуматься. Да! заставить заду
маться есть свойство правды, и у Соколова каждая картина обладаетъ
этимъ свойствомъ. Глядя на нихъ мы испытали па себѣ вліяніе той поэтической правды, которая, пе смотря на отсутствіе правды дагеротипной, имѣетъ такую же безсмертную силу, какъ и сама природа, а сказавъ это ле вправѣ ли мы признать Соколова однимъ изъ лучшихъ современныхъ намъ художниковъ?
Быть можетъ, упрекнутъ насъ въ томъ, что мы хвалимъ безусловно, что мы пристрастны и проч. Но что значитъ
условная похвала въ дѣлахъ искуства. Когда говорятъ: картина такого-то хороша, помогла бы быть лучше, значитъ, она пе хо
роша. Если строго-ученый академикъ и найдетъ въ картинахъ Соколова кой-гдѣ неправильности въ рисункѣ, кой-гдѣ недокон
ченность въ отдѣлкѣ, мы, конечно, готовы будемъ согласиться съ нимъ; но что значатъ всѣ эти промахи, если они для глазъ и сердца исчезаютъ въ гармоніи цѣлаго? Что касается до при
страстія, то мы охотно сознаемся въ немъ. Да, мы пристрастны не къ лицу, которое носитъ имя Соколова, но ко всему истинно прекрасному, а стало-быть и къ картинамъ такого художника, каковъ Соколовъ. п.
На рисункѣ № 7-го Русск. Худож. Листка изображенъ Марокканецъ (изъ африканскихъ путевыхъ замѣтокъ академика В. Ѳ. Тимма, 1845 года).
Печатать позволяется. С. Петербургъ, 26-го Февраля 1.860 года. Ценсоръ В. Бекетовъ,
Въ ТипогРАфш Губернскаго Правленія.
Кобзарь—слѣпой старикъ съ вожатымъ—мальчикомъ бредетъ полемъ изъ какой-то деревпи. Собака провожаетъ его лаемъ; воздухъ вечерѣетъ: на западѣ тучи, на расчищенномъ клочкѣ по
темнѣвшаго неба свѣтитъ мѣсячный-серпъ. Мы давно, и то почти мелькомъ, видѣли эту картдну, во не забыть намъ того впечатлѣнія тихой грустя, которое испытали мы, глядя на этого
бѣднаго добраго старика; одна собака съ лаемъ провожаетъ его за его пѣсни...Гдѣ-то опъ преклонитъ свою голову? гдѣ-то будетъ играть и пѣть онъ завтра вечеромъ, послѣзавтра утромъ, . наканунѣ смерти?
Собираніе вишенъ,—Дворовые всѣхъ возрастовъ, въ-особенности босоногіе мальчики и дѣвочки, облѣпили вишневое де
рево и подъ надзоромъ самой помѣщнцы-старушкй собираютъ ягоды; вороватыя руки нагнули сукъ, обремененный плодами; сукъ трещитъ; старушка занята работой, но поглядываетъ изподлобья... Трудно передать вамъ всю простоту, всю прелесть этого рисунка,
всю свѣжесть этого теплаго колорита. Собираніе вишень—какое, кажется, прозаическое занятіе, а между-тѣмъ отчего же отъ кар
тины Соколова такъ и вѣетъ поэзіей. Тамъ, гдѣ вы не способны увидѣть поэзію въ дѣйствительности, вы увидите и поймете ее на полотнѣ, въ картинахъ нашего художника.
Такою же простотой отличается и картина его: Возвращеніе съ ярмарки. Передъ дверьми хаты стоитъ возъ, запряжен
ный волами; хохолъ отпрягаетъ ихъ. Женщины вынимаютъ изъ
воза покупки, вся семья суетится около, дѣти лезутъ п ждутъ гостинцевъ—вотъ вамъ и все содержаніе. Но Соколовъ и это
му содержанію придалъ столько чего-то симпатическаго, что, глядя на картину, и въ этой крестьянской семьѣ принимаешь не
вольное участіе, даже вспоминаешь то счастливое дѣтство, когда бывало и мы были рады пряничному пѣтуху, или свистѣлкѣ, купленной на ярмаркѣ.
Пасѣчникъ—старикъ, обитатель досчатаго шалаша, смотритель пчелъ и блюститель подсолнечниковъ, даетъ деревен
скимъ дѣтямъ свѣжій огурчикъ; на лицѣ его видно, до какой
степени серьезнымъ онъ считаетъ подарокъ свой, и онъ необманывается въ его великости; рученки дѣтей тянутся къ огурчику, какъ мы тянемся за чинами, орденами и деньгами; дѣти по
старше глядятъ на нихъ добродушно, но не безъ нѣкоторой зависти. Сцену довершаетъ собака, которая почуяла, что кто-то идетъ и смотритъ черезъ широкую щель забора въ поле, засѣянное гречихой, и ей одной дѣла нѣтъ до огурчика.
Года два тому назадъ Соколовъ былъ въ Константинополѣ. Не исчисляя всѣхъ картинъ его и акварелей, скажемъ въ заключеніе объ одной, еще не вполнѣ конченной, но уже блещу
щей невыразимою красотой высочайшей поэзіи. Въ мастерской его мы видали картину: Кладбище въ окрестностяхъ Константинополя.
Такого кладбища, окруженнаго кипарисами, конечно, нигдѣ вы не увидите, какъ только на Востокѣ. Громадныя деревья густо
зеленой сѣтью вѣтвей своихъ, насквозь пропитанныхъ лучами вечерняго, жаркаго солнца, одѣваютъ прозрачной тѣнью мрамор
ныя гробницы правовѣрныхъ, не пощаженныя ни временемъ, ни растительностью, которая, кажется, пустила корни свои глубоко въ
могильный мракъ и высасываетъ изъ нихъ вѣчно-юныя, вѣчносвѣжія силы. Направо старый бассейнъ, за деревьями надмогильный кіоскъ съ отворенной дверью; въ темной глубинѣ ви
ситъ лампадка и свѣтится красный огонекъ, а на переднемъ планѣ виноградная лоза, въ видѣ качель, виситъ, опутывая су
чья деревьевъ; на ней качается турецкая дѣвочка, ей помогаютъ шалить и ею любуются другія дѣти. Глядя на эту картину, невольно приходятъ на память стихи Пушкина :
II пусть у гробоваго входа
Младая будетъ жизнь играть, И равнодушная природа Красою вѣчною сіять.
Нѣкоторыя изъ вышеприведенныхъ мною картинъ Соколова можно видѣть въ Москвѣ, у г-на Солдатенкова, и въ Петер
бургѣ, въ галлереѣ г-на Прянишникова; нѣкоторыя же изъ нихъ я ве знаю, кому проданы.
Талантъ Соколова—оригинальный, самобытный талантъ; мы не будемъ сравнивать его ни съ кѣмъ изъ нашихъ художниковъ.
Скажемъ только вообще о большинствѣ тѣхъ картинъ, которыя въ продолженіи послѣднихъ лѣтъ встрѣчали мы на нашихъ вы
ставкахъ. Что насъ болѣе всего поражало въ нихъ (мы говоримъ здѣсь о лучшихъ произведеніяхъ нашей молодой живописи)—это вѣрность натурѣ до мельчайшихъ подробностей, ловкость кисти, расчитанность на эффектъ, содержаніе—въ большей или въ мень
шей мѣрѣ придуманное головой, вычнтанное пли не глубоко прочувствованное. Вездѣ не достаетъ чего-то; чего же именно? Именно того, безъ чего, напримѣръ, п одного дня не можетъ прожить лирическое стихотвореніе: не достаетъ искренности, жизненности, правды; не той дагеротипной правды, которая многимъ, въ особенности въ наше время, такъ удается и такъ нра
вится, а той поэтической правды, которая почему-то способна хоть на минуту образумить насъ, которая миритъ съ жизнью,
заставляетъ заглянуть въ себя, знакомитъ сердце наше съ тѣмъ или другимъ уголкомъ міра сего, наполняетъ его такими же су
ществами, какъ и всѣ мы, влечетъ насъ мысленно принять въ нихъ невольное участіе, какъ бы низки, бѣдны и грязны они ни были. Однимъ словомъ, для всякаго искуства, а стало-быть и для живописи, нужна та вдохновенная, изъ жизни выхваченная, сердцемъ выстраданная, мыслью взлелѣянная правда, которая поневолѣ иногда заставляетъ задуматься. Да! заставить заду
маться есть свойство правды, и у Соколова каждая картина обладаетъ
этимъ свойствомъ. Глядя на нихъ мы испытали па себѣ вліяніе той поэтической правды, которая, пе смотря на отсутствіе правды дагеротипной, имѣетъ такую же безсмертную силу, какъ и сама природа, а сказавъ это ле вправѣ ли мы признать Соколова однимъ изъ лучшихъ современныхъ намъ художниковъ?
Быть можетъ, упрекнутъ насъ въ томъ, что мы хвалимъ безусловно, что мы пристрастны и проч. Но что значитъ
условная похвала въ дѣлахъ искуства. Когда говорятъ: картина такого-то хороша, помогла бы быть лучше, значитъ, она пе хо
роша. Если строго-ученый академикъ и найдетъ въ картинахъ Соколова кой-гдѣ неправильности въ рисункѣ, кой-гдѣ недокон
ченность въ отдѣлкѣ, мы, конечно, готовы будемъ согласиться съ нимъ; но что значатъ всѣ эти промахи, если они для глазъ и сердца исчезаютъ въ гармоніи цѣлаго? Что касается до при
страстія, то мы охотно сознаемся въ немъ. Да, мы пристрастны не къ лицу, которое носитъ имя Соколова, но ко всему истинно прекрасному, а стало-быть и къ картинамъ такого художника, каковъ Соколовъ. п.
На рисункѣ № 7-го Русск. Худож. Листка изображенъ Марокканецъ (изъ африканскихъ путевыхъ замѣтокъ академика В. Ѳ. Тимма, 1845 года).
Печатать позволяется. С. Петербургъ, 26-го Февраля 1.860 года. Ценсоръ В. Бекетовъ,
Въ ТипогРАфш Губернскаго Правленія.