В «Золотом теленке» Ильфа и Петрова упоминается о мрачном субъекте, в жаркий солнечный день восседающем на морском пляже, среди голых купальщиков, в застегнутом наглухо пиджаке, в туго накрахмаленном воротничке, с тростью, воткнутой в песок.
Ильф и Петров предполагают, что это член какой-нибудь тайной лиги дураков. Очень возможно. Во всяком случае, не тем будь помяну
тая личность встречается не только на морском пляже. Вы сидите, скажем, в московском парке ЦДКА, вдали от всякого пляжа, даже москов
ского, и слушаете, ну, скажем, негритянскую певицу Целестину Коол в сопровождении джаза Варламова. Вас рассмешили веселые песенки молодой певицы и, улыбаясь во весь рот, вы обо
рачиваетесь к соседу и... улыбка покидает ваше лицо. Вам сразу делается холодно, вам кажется, что вы опоздаете на трамвай, что пойдет дождь. Вам делается скучно и страшно.
Увы! Ваша веселая улыбка разбилась вдрезбезги о сумрачную рожу члена какой-то тайной лиги, сидящего рядом. Вот он сидит в эстрадном театре, среди веселой, хохочущей публики, мрачный, как скала, и глубокомысленный, как чу
гунная тумба. Он возмущен. «Как это допускают, бормочет он, — «безобразие, чорт знает что! Танец балетной пары приводит его в бешенство. Еще бы! Изящная, гибкая, как тростинка, тан
цовщица одета в спортивный костюм, и вдобавок в музыке танца звучит легкомысленная синкопа.
Хмурая рожа возникает и в дверях веселого танцовального зала в парке культуры и отдыха. Презрительно смотрит он на танцующих. Ему ненавистны раскрасневшиеся в танце юные лица и, услышав пение саксафона, он изрекает свой приговор: «разложение».
Конечно, он может испортить самое лучшее настроение, в его присутствии киосковое пиво превращается в смертельный яд, а фокстрот — в пляску мертвецов.
* *
Уже по вступлению видно, что я не собираюсь писать трактат «О ниспровержении легкого жанра яко порождения сатаны» в рапмовском духе.
. Еще того меньше намерен я воскрешать всем надоевшую полемику на тему: нужен или не нужен легкий музыкальный жанр. Сама жизнь ответила докучным гувернерам, пытавшимся навязать свои сумрачные конструкции жизнерадостной советской действительности.
Музыкальная культура нашей родины расцветает в стремительном темпе, и размах ее неслы
ханно широк. Теперь-то уж вполне очевидно, что можно слушать с удовольствием и хороший джаз-банд и восхищаться бездонными глубинами бетховенского симфонизма; что можно
мурлыкать легкомысленный «шлягер» и вос
хищаться изумительным мастерством Евы Банд ровской или нашей Степановой.
Воспитательное значение музыки отрицать невозможно (если, по выражению Энгельса, речь не идет об ослах). Но не нужно придавать ему елейно-поповского смысла, вроде немецкого пе
дагога XVIII века Иоганна Георга Зульцера, писавшего, что «свойство музыки — воспитывать благочестивых, воинственных и политически надежных людей».
Поговорим об эстрадной легкой музыке. Оговоримся, — сейчас мы имеем в виду только один определенный жанр эстрадной музыки — музыку легкого жанра.
Итак, что же делать с этой бездумно-легкомысленной музыкой, «музычной», как говорят немцы, которая то порхает легким вальсом, то грохочет и звенит джаз-бандом, то гнусит «цы
ганским» контральто, то оглушает медным ревом духового оркестра, как быть с ней? Ее ве
личественно не замечают ученые музыковеды, но очень любят жизнерадостные, молодые духом и телом обитатели нашей страны.
Все имеет свою историю. Оффенбаховская «Прекрасная Елена» возбудила в конце прошлогостолетия великие споры, и в этих спорах участ
вовали такие люди, как Ницше, Михайловский.
Российская цензура весьма косо поглядывала на троянскую обольстительницу, отплясывающую сумасшедший канкан вкупе со всем божествен
ным пантеоном древней Эллады. Вместе с честью троянского царя «кувырком, кувырком» летели буржуазные представления о нравственном и прекрасном, а буржуа еще стыдился первоздан
ной наготы своего действительного облика, хотя стеснительные античные одеяния давно уже были сброшены.
Довлеет дневи злоба его. Не прошло еще столетия с тех пор, как указом императора Павла I дамам было запрещено носить синие юбки и танцовать вальс, а уж на опереточных сценах кну
то-российской, да и кнуто-германской империй канканировала la belle Helene без всякой юбки.
Еще на нашей памяти пленительная напевность штраусовского вальса была прервана сум
рачно-заунывным танго. На опереточной сцене еще кричала «прекрасная Елена» и качалась на разукрашенных качелях «веселая вдова», а на эстраде уже замахивался ножом на свою по
другу парижский апаш, родной брат российского босяка, ракла и лондонского хулигана. На эстраде появилась пудреная рожа пьеро Вертинского, завертелась плюгавая «кокаинеточка», заныл, заплакал Юрий Марфесси. Наступила погребальная пора «великого» декаданса.
Националистическая эстетика русского толстосума породила на другом конце трактирный жанр «русской» песни Плевицкой. Извозчичьи повадки сей дивы заставляли таять и млеть объевшихся гурманов, видевших в ее трактирном искус
стве проявление некоей кондовой черноземной силы. В действительности же пение Плевицкой —
В Городинский
Ильф и Петров предполагают, что это член какой-нибудь тайной лиги дураков. Очень возможно. Во всяком случае, не тем будь помяну
тая личность встречается не только на морском пляже. Вы сидите, скажем, в московском парке ЦДКА, вдали от всякого пляжа, даже москов
ского, и слушаете, ну, скажем, негритянскую певицу Целестину Коол в сопровождении джаза Варламова. Вас рассмешили веселые песенки молодой певицы и, улыбаясь во весь рот, вы обо
рачиваетесь к соседу и... улыбка покидает ваше лицо. Вам сразу делается холодно, вам кажется, что вы опоздаете на трамвай, что пойдет дождь. Вам делается скучно и страшно.
Увы! Ваша веселая улыбка разбилась вдрезбезги о сумрачную рожу члена какой-то тайной лиги, сидящего рядом. Вот он сидит в эстрадном театре, среди веселой, хохочущей публики, мрачный, как скала, и глубокомысленный, как чу
гунная тумба. Он возмущен. «Как это допускают, бормочет он, — «безобразие, чорт знает что! Танец балетной пары приводит его в бешенство. Еще бы! Изящная, гибкая, как тростинка, тан
цовщица одета в спортивный костюм, и вдобавок в музыке танца звучит легкомысленная синкопа.
Хмурая рожа возникает и в дверях веселого танцовального зала в парке культуры и отдыха. Презрительно смотрит он на танцующих. Ему ненавистны раскрасневшиеся в танце юные лица и, услышав пение саксафона, он изрекает свой приговор: «разложение».
Конечно, он может испортить самое лучшее настроение, в его присутствии киосковое пиво превращается в смертельный яд, а фокстрот — в пляску мертвецов.
* *
Уже по вступлению видно, что я не собираюсь писать трактат «О ниспровержении легкого жанра яко порождения сатаны» в рапмовском духе.
. Еще того меньше намерен я воскрешать всем надоевшую полемику на тему: нужен или не нужен легкий музыкальный жанр. Сама жизнь ответила докучным гувернерам, пытавшимся навязать свои сумрачные конструкции жизнерадостной советской действительности.
Музыкальная культура нашей родины расцветает в стремительном темпе, и размах ее неслы
ханно широк. Теперь-то уж вполне очевидно, что можно слушать с удовольствием и хороший джаз-банд и восхищаться бездонными глубинами бетховенского симфонизма; что можно
мурлыкать легкомысленный «шлягер» и вос
хищаться изумительным мастерством Евы Банд ровской или нашей Степановой.
Воспитательное значение музыки отрицать невозможно (если, по выражению Энгельса, речь не идет об ослах). Но не нужно придавать ему елейно-поповского смысла, вроде немецкого пе
дагога XVIII века Иоганна Георга Зульцера, писавшего, что «свойство музыки — воспитывать благочестивых, воинственных и политически надежных людей».
Поговорим об эстрадной легкой музыке. Оговоримся, — сейчас мы имеем в виду только один определенный жанр эстрадной музыки — музыку легкого жанра.
Итак, что же делать с этой бездумно-легкомысленной музыкой, «музычной», как говорят немцы, которая то порхает легким вальсом, то грохочет и звенит джаз-бандом, то гнусит «цы
ганским» контральто, то оглушает медным ревом духового оркестра, как быть с ней? Ее ве
личественно не замечают ученые музыковеды, но очень любят жизнерадостные, молодые духом и телом обитатели нашей страны.
Все имеет свою историю. Оффенбаховская «Прекрасная Елена» возбудила в конце прошлогостолетия великие споры, и в этих спорах участ
вовали такие люди, как Ницше, Михайловский.
Российская цензура весьма косо поглядывала на троянскую обольстительницу, отплясывающую сумасшедший канкан вкупе со всем божествен
ным пантеоном древней Эллады. Вместе с честью троянского царя «кувырком, кувырком» летели буржуазные представления о нравственном и прекрасном, а буржуа еще стыдился первоздан
ной наготы своего действительного облика, хотя стеснительные античные одеяния давно уже были сброшены.
Довлеет дневи злоба его. Не прошло еще столетия с тех пор, как указом императора Павла I дамам было запрещено носить синие юбки и танцовать вальс, а уж на опереточных сценах кну
то-российской, да и кнуто-германской империй канканировала la belle Helene без всякой юбки.
Еще на нашей памяти пленительная напевность штраусовского вальса была прервана сум
рачно-заунывным танго. На опереточной сцене еще кричала «прекрасная Елена» и качалась на разукрашенных качелях «веселая вдова», а на эстраде уже замахивался ножом на свою по
другу парижский апаш, родной брат российского босяка, ракла и лондонского хулигана. На эстраде появилась пудреная рожа пьеро Вертинского, завертелась плюгавая «кокаинеточка», заныл, заплакал Юрий Марфесси. Наступила погребальная пора «великого» декаданса.
Националистическая эстетика русского толстосума породила на другом конце трактирный жанр «русской» песни Плевицкой. Извозчичьи повадки сей дивы заставляли таять и млеть объевшихся гурманов, видевших в ее трактирном искус
стве проявление некоей кондовой черноземной силы. В действительности же пение Плевицкой —
В Городинский