Соединительнымъ звеномъ этихъ критическихъ этюдовъ служить глубокое убѣжденіе въ законности всѣхъ родовъ искус

ства, кромѣ „скучнаго , всѣхъ пріемовъ творчества, кромѣ дѣланныхъ и неискреннихъ. Нѣтъ правилъ, одинаково и без

условно обязательныхъ для каждаго писателя; свобода и просторъ—вотъ условія, при которыхъ создаются истинно-художественныя произведенія. Отсюда отрицательное отношеніе автора какъ къ теоріи искусства для искусства, возводящей

въ принципъ строгую объективность, полное спокойствіе и безстрастіе творчества, такъ и къ узко-утилитарнымъ взгля

дам на искусство, требующимъ отъ него, во что бы то ни стало, служенія идеямъ и стремленіямъ эпохи. Въ концѣ семидесятыхъ и началѣ восьмидесятыхъ годовъ перевѣсъ скло

нялся, у насъ въ Россіи, на сторону нерваго изъ этихъ двухъ воззрѣній. Способствовала этому, прежде всего, естественная реакція противъ тенденціозности, долго господствовавшей и въ нашей критикѣ, и въ нашей беллетристикѣ; большую роль играла, затѣмъ, доктрина экспериментализма, проповѣдь которой — и словомъ, и примѣромъ—съ особеннымъ увлеченіемъ велъ именно тогда Эмиль Зола. Между русскими присяжными критиками прямымъ послѣдователемъ Зола не выступилъ никто — но на многихъ нашихъ поэтахъ и беллетристахъ теорія и практика французскаго натурализма отразились несомнѣнно 1). Этимъ

*) Это побудило автора включить въ настоящій сборникъ разборъ положеній Зола объ экспериментальномъ романѣ, хотя онъ и не имѣетъ непосредственнаго отношенія къ русской литературѣ.