Вѣрное средство.
(Петербургская драма).
Сеня Иволгинъ отхлебываетъ глотокъ изъ стакана, обжигаетъ ротъ горячимъ, чаемъ, но не замѣчаетъ этого и продолжаетъ, грустно моргая, глазами:
— Конецъ мнѣ, , ; дяденъка., крышка!. На выжигу Сенѣ Иволгину пора, какъ старому галуну!
Старикъ Иволгинъ машетъ рукой и говоритъ успокоительно:
— Да полно, да что ты, непутевый? Право, непутевый. Зачѣмъ отчаиваться? Христосъ съ тобой. . .. .
— Аминъ мнѣ, продолжаетъ Иволгинъ. — Пора мнѣ на выжигу, дядя; не вижу я цѣли жизни передъ собой. Раньше былъ я для Мариночки Сеня Иволгинъ, а теперь, когда у нихъ неприкосновенная личность изъ думскихъ депутатовъ комнату сняла, сталъ я чѣмъ-то въ родѣ балаганнаго турка. Видали на масляной или на святой въ балаганахъ? Стоитъ турка, о немъ и думать забыли, ни у кого его въ мозгахъ нѣтъ, а кто идетъ мимо не утерпитъ и кулакомъ его треснетъ по башкѣ. По привычкѣ. Обычай такой, чтобы турку по головѣ кулакомъ трескать.
Сеня Иволгинъ беретъ, вмѣсто куска сахару, кусокъ лимона, перекусываетъ его пополамъ, но не замѣчаетъ этого и продолжаетъ.
— Оно, конечно, Сеня Иволгинъ красно говорить не умѣетъ, Сеня Иволгинъ умѣетъ только любить, дяденька, да на гитарѣ играть, да тоскѣ предаваться, если любимая женщина на него плюетъ! И министерство финансовъ у Сени въ плохомъ состояніи: онъ не получаетъ по красненькой въ день, какъ какой нибудь анафемскій, депутатъ. Но Сеня Иволгинъ одно сумѣетъ сдѣлать, дяденька.,. ,
Несчастный юноша понижаетъ голосъ.
машинально перекусываетъ вторую половинку лимона и говоритъ грустно: — Помереть!
— Оставь мрачныя мысли, ахидъ!
— Не могу. Больше мнѣ ничего не остается, дяденька. Не вижу выхода. Будь другое лицо, я, можетъ быть, отвелъ бы душу, изувѣчилъ бы его кавказскимъ кинжаломъ съ серебряной ручкой и съ чернью на ней, дяденька, убилъ, но теперь... теперь я безсиленъ. Хоть онъ изъ какихъ то литовскихъ крестьянъ, а я коллежскій регистраторъ и даже имѣю двухлѣтнее старшинство для губернскаго секретаря, но... личность депутата неприкосновенна. Повинуясь законамъ, я пальцемъ ея не коснусь. А у меня натура пылкая, африканская, вы хорошо знаете меня. Каково мнѣ видѣть Мариночку въ сѣтяхъ какого-то соціалъ-демократа?!
— А развѣ онъ соціалъ-демократъ? — Изъ самыхъ ядовитыхъ.
Дядя, меланхолически свищетъ, какъ будто и ему дѣло Сени начинаетъ казаться труднымъ почти безнадежнымъ дѣломъ.
— Вѣдь, у насъ до чего съ Мариночкой доходило,—продолжаетъ Сеня.—Я ей чижа подарилъ и каждый праздникъ мы съ ней въ синематографъ ходили. А теперь она на меня и косыми глазами не глядитъ. Раньше мать на моей сторонѣ была, а теперь и она на сторону неприкосновенной бестіи перекинулась. Прежде убѣжденная черносотенка была, а третьяго дня говоритъ: „оставьте вашъ характеръ! Что было, то сплыло, Будетъ вамъ народъ-то бюрократить, бюрократы вы этакіе; одемокрачивать его пора“. Какова штучка, дяденька? Не даромъ не ждалъ я отъ государственной думы добра. Что-жъ, развѣ не по моему вышло?
Дядя вздыхаетъ и говоритъ сочувственно:
— Да ужъ эти соціалъ-демократы такой народъ, такой народъ... Знаю я ихнюю братію, Сеня! У насъ въ палатѣ сторожъ Андріанъ говорилъ про себя: „я соціалъ-демократъ, я соціалъ-демократъ“, а кончилъ тѣмъ, что шубы устеречь не сумѣлъ: у управляющаго шубу стащили.
— Имъ. игрушки; а мнѣ слезки,—продолжаетъ Сеня Иволгинъ.—Я аппетита и сна лишился: въ иную ночь двухъ часовъ не сосну. Лежу, ворочаюсь съ боку на бокъ, а чуть глаза заведу, Мариночку въ объятіяхъ неприкосновенной личности вижу. Каково это мнѣ? На самомъ, дѣлѣ до этого у нихъ, можетъ быть, и не дошло, но, вѣдь, въ снахъ человѣкъ не воленъ. Во снѣ губернскій секретарь можетъ себя коллежскимъ совѣтникомъ и даже дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ увидать. Директоромъ департамента увидать можетъ. Товарищемъ министра! За сны даже и законъ не караетъ: видь, что хочешь! Такъ-то-еъ. Понимаю, что сонъ, воображеніе одно, а у самого, съ позволенія сказать, демоны ада въ сердцѣ.
— Да ну?!
— Ей-Богу. Хотите вѣрьте, хотите нѣтъ, а я въ мукахъ ревности за одну недѣлю двѣ подушки изгрызъ. Натура у меня пылкая, африканская, вы хорошо знаете меня. На этихъ дняхъ третью изгрызу, а тамъ и съ собой кавказскимъ кинжаломъ покончу. Другого исхода для меня нѣтъ!
Дядя пристально смотритъ на будущаго самоубійцу, машетъ рукой и говоритъ рѣшительно:
— Вижу, братъ, что въ головѣ у тебя потемнѣніе и самъ ты, что называется, не въ себѣ. Человѣкъ ты молодой, пылкій, мнози борютъ тя страсти, и очень я хорошо понимаю, что тебѣ впору на стѣну лѣзть. Но... не предавайся отчаянію, Сеня. Плюнь, прозри. Я тебя вылѣчу, братъ!
— Невозможно, дяденька.
— Возможно! Есть одно средство, братъ! — Нѣтъ такого средства!
— Эхъ, молодость, молодость... Есть. — Укажите.
Старикъ Иволгинъ вздыхаетъ и говоритъ, понижая голосъ:
— Выпей касторки, братецъ. Выпей касторки, и все какъ рукой сниметъ. Благодаренъ будешь. Вѣрное средство отъ африканскихъ страстей, братъ.
А. Л.
Сонъ политическаго дѣятеля.
Человѣкъ, совершенно закружившійся въ политическомъ вихрѣ, какимъ являлся членъ одной политической партіи Перетыкинъ, не можетъ, конечно, и сны видѣть не политическіе. Но „когда же складны сны бываютъ?”
„Нескладный сонъ привидѣлся и Перетыкину.
Ему приснилось, будто онъ путешествуетъ вокругъ свѣта и попадаетъ, прежде, всего, на неизвѣстный островъ къ дикарямъ. Сразу очутившись въ двухъ шагахъ отъ супружеской четы, онъ прячется за какой-то кустъ. Но вотъ онъ видитъ, что дикарь, сидѣвшій въ нѣжной позѣ со своею дикаркой, вскакиваетъ и рычитъ, указывая вдаль:
— Смотри, жена! Видишь, тамъ идетъ мой партійный врагъ! Я сейчасъ брошусь на него и перегрызу ему горло!
— О, дорогой Сивый Черепъ! восклицаетъ дикарка.—Почему этотъ человѣкъ твой врагъ?
— Онъ принадлежитъ къ партіи, отрицающей протыканіе верхней губы рыбьей костью, а моя партія признаетъ это протыканіе!
Съ этими словами дикарь бросается на „врага ; Перетыкинъ бѣжитъ прочь и... попадаетъ къ краснокожимъ, въ Америку. Здѣсь онъ видитъ толпу краснокожихъ, усердно татуирующихъ другъ друга. Перетыкинъ подходитъ къ нимъ и спрашиваетъ, что они дѣлаютъ.
— Развѣ не видишь, прокламаціи печатаемъ!
— Какія прокламаціи? Гдѣ?
— Какъ, гдѣ? На спинѣ, на груди, на ногахъ!—отвѣчаютъ ему и указываютъ на вытатуированные гіероглифы.
Перетыкинъ пожимаетъ плечами и... переносится на Малобарскій берегъ, во дворецъ-какого-то раджи; раджа говоритъ женѣ:
— Знаешь что, моя милая! Я рѣшилъ воспользоваться нынѣшнимъ составомъ малобарскаго парламента и внести законопроектъ о возстановленіи обычая сжиганія вдовъ послѣ смерти мужей... Я думаю, мой проектъ можетъ пройти!
— Что ты говоришь, раджа! А я еще такъ любила тебя! Такъ любила! И стоило любить этакого реакціонера!
— Но вѣдь при проведеніи моего проекта ты можешь еще больше доказать свою любовь! Причемъ же тутъ реакція?
Перетыкинъ не слышитъ отвѣта; онъ уже въ Китаѣ, въ домѣ, гдѣ тайно занимаются куреніемъ опіума.
Передъ нимъ два китайца, въ лежачемъ положеніи, съ трубками опіума во рту.
— Часто-ли ты куришь опіумъ? —спрашиваетъ одинъ китаецъ у другого.
— О, да! Благодареніе дракону, это удовольствіе я могу доставлять себѣ очень часто... Опіумъ даритъ мнѣ чрезвычайно пріятныя видѣнія!
— Въ чемъ же заключаются эти пріятныя видѣнія?
— Я вижу... китайскую конституцію, которая обѣщана намъ черезъ двѣнадцать лѣтъ!
Изъ Китая, Перетыкинъ стремительно несется на сѣверо-западъ и попадаетъ къ... самоѣдамъ.
Суровая, дикая, мерзлая тундра распростирается передъ нимъ. Уныло топчутся на снѣгу олени, уныло стоятъ юрты, а нѣсколько самоѣдовъ, похожихъ на какихъ-то лохматыхъ звѣрей, столпились надъ темнымъ предметомъ.
— Что тутъ такое?—спрашиваетъ Перетыкинъ. — Видишь, замерзшій человѣкъ лежитъ; онъ потому замерзъ, что не здѣшній... чужой!
— Какъ жо и зачѣмъ попалъ этотъ чужой человѣкъ въ тундру?
— Это —политическій агитаторъ!
К. М—въ.
Нужно пользоваться.
— Ты позволяешь ухаживать за собой женатому человѣку? — Что-жъ такое? Теперь разводъ такъ облегченъ.