Лѣтнія приключенія художника.
і.
Было ясное утро.
Художникъ Клочковъ ходилъ по своей мансардѣ, увѣ
шанной старыми картинами и побитыми ножками и ручками изъ гипса, ерошилъ волоса и говорилъ:
— Васта! Васта сидѣть въ темной и скверной мансардѣ, среди копоти, паутины и пыли. Айда туда, подъ сѣнь струй; подъ тѣнь лѣсовъ, на просторъ луговъ и полей, айда на лоно матери природы. Экій день-то стоитъ, экій день-то... Чистѣйшая благодать! Если до вечера будетъ ясно, я успѣю не мало преинтересныхъ вещей зарисовать на свои, такъ сказать, походные клочки полотна. Айда...
Художникъ обернулся къ двери и покликалъ: Семенъ! Семенъ!
Вошелъ лохматый и заспанный Семенъ, слуга художника.
— Чего изволите? спросилъ онъ.
— Ты вѣчно спишь, Семенъ. Вотъ что. Я ухожу. Приготовь-ка все, что нужно для экскурсіи.
— Никакъ невозможно... — Почему?
— Водку вчера Иванъ Назарычъ заходили—-допили, а колбасу, чай помните, сами доѣли поутру. И хлѣба нѣту. Была половина пеклеванника, да я ее, признаться, птицамъ скормилъ.
—- И все врешь. Навѣрно самъ съѣлъ. Но все равно. Я не объ этомъ. Ты краски и полотно приготовь.
— Слушаю-съ... Это статья другая.
II.
Черезъ полчаса Клочковъ выходилъ за городъ, неся легкій зонтикъ, стулъ въ видѣ палки и ящикъ съ полотномъ и красками. Солнышко слегка припекало, но, къ счастью, вѣтерокъ умѣрялъ солнечный зной. Еще черезъ полчаса Клочковъ остановился передъ небольшой подгородной усадебкой, присмотрѣлся и воскликнулъ:
— А, право, она не дурна. Зарисую-ка я ее для перваго опыта. Онъ усѣлся на стулъ, распустилъ зонтикъ и началъ писать. Вдругъ за заборомъ послышался стонъ. Чьи-то ноги зашмыгали въ глубину сада и испуганный голосъ крикнулъ:
— Ахти, Миколаичъ. Что-жъ эфто такое? Подь-ка сюда.
За заборомъ началась возня. Отворилась калитка. Дородный купецъ вышелъ изъ калитки и подошелъ къ художнику. Дородная купчиха съ вытаращенными глазами замерла посрединѣ калитки.
— Что за человѣкъ? строго спросилъ купецъ. — А вамъ что за дѣло?
— По какому праву смѣешь мой собственный домъ срисовывать? Кто дозволилъ? — Никто...
— А безъ дозволенія не моги. Этакъ и всякій придетъ, сядетъ да и зачнетъ рисовать. Не модель, братъ. Выстрой свой собственный спервоначалу, а потомъ его, сколько влѣзетъ, и рисуй.
— Позвольте спросить, чтожъ вашего дома убудетъ отъ этого? — И очень даже убудетъ.
Купчиха кашлянула въ кулакъ и крикнула отъ калитки:
— Они, Миколаичъ, хитрый народъ. Они тебѣ срисуютъ всѣ ходы и выходы, а тамъ выберутъ ночь потемнѣе да и препожалуютъ. Знаемъ мы ихняго брата; одно слово—художники...
— Ну, на эфтотъ случай мы тоже въ сапогъ не сморкаемся:
у насъ на эфтотъ случай револьверты припасены. А другую каверзу въ лучшемъ видѣ подстроить могутъ.
—Какую-же я вамъ каверзу подстроить могу?
— Оченно просто. Махонькій ребенокъ и тотъ пойметъ. Я ЭФту самую усадьбу продать намѣренъ по осени. Къ осени я подкрашу и подмажу ее, ремонтирую по всѣмъ статьямъ. Теперь, когда я найду себѣ покупателя, къ примѣру, и приспособлюсь его на лѣвую ногу обуть, вдругъ, откуда ни возьмись, ты шасть съ своей картиной! Развѣ усадьбѣ-то пойти по настоящей цѣнѣ, когда ты всякую щель и всякую пакость зарисовалъ въ лучшемъ видѣ? Зачѣмъ мохъ-то на бревнахъ нарисовалъ? Я стѣны покрашу, у меня званія—и того не останется отъ мха... эфіопъ.
— Послушайте, вы не. ругайтесь!
— Благодари Господа Бога, что не дерусь. Я, когда въ озлобленіе приду, грозенъ. Подай сюда твою поганую пачкатню! — Съ какой стати? Чего вы пристали ко мнѣ?
— Не хочешь? Ну, хорошо-жъ...
Купецъ взмахнулъ дланью и провелъ всей пятерней по картинкѣ, смазавъ краски.
— Ладно. Рука-то отмоется, а, теперь, покрайности, мораль нечѣмъ будетъ пустить.
Клочковъ плюнулъ, и отправился дальше въ поиски за натурой. — Ловко, Миколаичъ. Ай-да, Миколаичъ. Поддѣлъ стрекача! хохотала купчиха.
— Го-го-го! кричалъ вслѣдъ художнику купецъ.
III.
Закаявшись рисовать купеческія усадьбы, Клочковъ дошагалъ до деревенской околицы и подозвалъ бѣлоголовую дѣвчонку, бѣгавшую по лужамъ въ компаніи крайне буйныхъ сверстницъ.
— Посиди-ка ты, голубушка, пока я тебя срисую, сказалъ онъ.—Я тебѣ за это пятиалтынный дамъ.
— Ладно. Что-жъ, я посижу, отвѣтствовала дѣвчонка.—Отчего не посидѣть.
Работа кипѣла. Но когда былъ оконченъ подмалевокъ, чья-то тѣнь упала на полотно. Клочковъ оглянулся: возлѣ стояла дряхлая сморщенная старуха, похожая на печеный грибъ, подпертый клюкою. Старуха глядѣла на картину и качала головой.
— Ты, что-жъ это, господинъ хорошій, дѣлаешь? спросила старуха.
— А тебѣ, бабушка, на что знать?
— Какъ на что? Чай Матренка-то мнѣ внука. — Ну, портретъ съ Матренки пишу.
— Не хорошо, ежели патретъ писать. Безпремѣнно тотъ человѣкъ помираетъ, съ кого патретъ спишутъ. Ты ужъ, господинъ хорошій, по крайности заплати Матренкѣ-то. Не обижай сироту.
— Онъ, баушка, мнѣ пятиалтынный дать посулилъ!
— Пятиалтынный?! Что-жъ это ты, батюшка, такъ скупъ? Я и цѣнъ-то такихъ не слыхивала... Прямо несообразная цѣна... — Сколько жъ нужно платить по твоему, бабушка?
Да положь хоть восемь рублевъ. Въ прошедшемъ году въ графскомъ имѣньи какого махонькаго мальченку графинюшка рисовать изволила, лѣтъ этакъ четырехъ, и то матери пять рубликовъ дала. А Матренка вдвое его старше. Того бывало какъ писать то ведутъ, онъ въ три ручья плачетъ—разливается, хлопотъ съ нимъ сколько, а Матренка сидитъ передъ тобой, какъ каменный истуканъ. Положь ей на худой конецъ хоть семь съ половиной.
Бабушка, ты съ ума спятила! За что я ей дамъ семь съ полтиной. За такіе пустяки? Да она мнѣ и не нужна вовсе.
Ежели рисуешь, значитъ, батюшка, нужна... Ну, положь семь рублевъ безъ торгу.
— И не подумаю даже.
— Ежели такъ, не смѣй рисовать. Матренка, пошла домой, оглашенная. Я тебѣ дамъ за пятиалтынный передъ всякимъ столбомъ сидѣть. Нѣтъ у тебя своего дѣла, тварь ты этакая?!